Чупадор

Жанна говорит слишком много.

Гарраль, который сотню раз на дню сдерживается, чтобы не пощупать мне пульс, уверяет, что наконец обнаружил причину моего недуга, но для подтверждения диагноза ждет последнего анализа. Он изображает огромное удовлетворение и старается походить на Пастера, который только что создал сыворотку против бешенства. Но почему его лоб постоянно нахмурен? Почему он озабоченно покачивает головой, когда медсестра с лицом и шевелюрой сфинкса то и дело наполняет свежей кровью мои жаждущие артерии?

Жанна, быть может, не знает, но нам с Гарралем ясно, что я неотвратимо иду к смерти.

После полудня я засыпаю, попросив, чтобы в спальню впустили дневной свет, а если он слишком слаб, то требую зажечь все лампы. К вечеру тоска проникает в самые отдаленные уголки моего существа, готовя меня к страданиям.

Но у меня еще есть время на короткий отдых, ибо это тот час, когда один за другим, тихими шагами, чрезмерно соблюдая тишину, желая показать, как они прониклись моим состоянием, ко мне приходят близкие, словно предвосхищая тот момент, когда я буду окончательно мертв, а они явятся созерцать мой труп при свете четырех свечей.

Из-за них и ради них я преодолеваю муку бесконечной чайной церемонии, которой руководит Жанна. Друзья потрясены моим постоянным молчанием, моим состоянием послушного лежачего пациента, восковой бледностью лица и безмерной усталостью взгляда. Я же пытаюсь справиться с их неодолимым молчанием, желанием воссоздать атмосферу таких близких прежних дней, когда мы растаптывали или возвышали ту или иную картину, того или иного художника, чье-то определенное имя… Почти незаметно мои посетители переходят к критике; голоса звучат громче, друзья принимают чью-то сторону, вопрошают, заставляя меня опускать веки в знак согласия или протеста, а то и просто спорят без зазрения совести.

Их мнение категорично, они доказывают мне, что моя болезнь ничто по сравнению с наглостью того-то или с избыточностью натуры такого-то.

Вскоре, благодаря им, я немного оживаю и забываю об ужасающем ночном погружении в бездну, которое мне вскоре предстоит испытать.

Хранительница моего спокойствия, Жанна переходит от одного к другому и возвращает их к мирным высказываниям. Она словно снимает нагар со свечей, чтобы пламя их было снова прямым и ровным.

Сегодня вечером все единодушны в восхвалениях и сожалеют, что болезнь не позволила мне первому открыть и ввести в храм славы некого Эль Чупадора, чье самое великое достоинство в том, что его имя объединяет их всех.

Галерея Ламбер, всегда закрытая для неизвестных художников, не только предоставила ему стены, но и издала роскошный каталог, первый тираж которого разошелся мгновенно, а второй уже подходит к концу.

Этот художник рисует пером, а его техника тщательной разработки темы роднит творца с демоническими сюрреалистами. Сила его искусства, его колдовская опора в том, что, создавая странные видения странного мира, он использует ярко-красную тушь с золотыми отблесками, которую еще никто никогда не использовал… Честно говоря, это шедевры внутреннего экспрессионизма.

— Единственный, кто ничем вам не обязан, — добродушно заявляет Барнхейм из галереи Барнхейм, прощаясь.

III

…Теперь, когда разделение моей крови и плоти состоялось, боль стала еще острее. Дрожа от холодного прикосновения мраморных простынь, я со страхом слежу за бархатными шторами, за первыми движениями ужасных рук, которые еженощно гонят меня к смерти, но никогда не загоняют в нее окончательно…

Пурпурные переплетения моих артерий, опутанные змеящимися венами и торчащими как иглы капиллярами, выглядят невероятным и ошеломительным произведением чистого искусства, которое иногда позволяет улучшить тоскливое настроение.

…НО!..

Да, шторы колыхнулись!.. Чудовища о пяти пальцах ищут проход… Вот первый палец… остальные… Взрываясь, словно рваные звуки фанфары, вступившей не в лад с оркестром, мои чувства взмывают в мертвящей симфонии… Гарпуны моих воплей впиваются в глотку… Мрамор моих простынь с силой сжимается, раздавливая меня едва ли не до смерти — в ушах стоит глухой треск ломающихся костей.

Однако в эту ночь руки не превращаются в клещи или насос. Ни единое ледяное дыхание не обращает мою кровь в хрупкое и ломкое стекло. Напротив, я ощущаю нежное тепло соков, которые поддерживают во мне жизнь… Я наслаждаюсь эйфорией, поскольку от привычной муки меня отделяют десятки вселенных.

… Простыни мои из шелка; лимфа моих страхов пахнет духами; легка моя обласканная плоть; ленивы мои мысли; сглажена моя горечь; жива моя надежда…

Какие нежданные мгновения!

Но вдруг я вижу светящуюся розу — свое сердце в оболочке света, которое ускоряет биение и сбивается с обычного ритма. Оно предупреждено раньше меня и знает, сколь утонченные ощущения ждут меня в эту ночь.

…Жадные пальцы становятся мягкими, осторожно ласкают друг друга. Так поступают хирурги перед началом опасной операции… И я уже испытываю муку от нездоровых намерений терпеливых рук, готовящихся к выполнению своей роли…

Если бы можно было вскочить, побежать, завладеть этими двумя отвратительными штуками. Вступить в борьбу с ними, найти окончательную смерть, дать себя задушить, если так суждено, но не угасать в ритме капельницы долгими ночами страданий и боли, настроенными на безжалостное движение часового механизма!

..Наконец руки осторожно хватаются за кончик одной из артерий… начинают вытягивать ее, как огромного червя, и сматывать в моток. Эластичные пальцы тянут артерию, отбрасывая ненужные вены и капилляры, как сорняки. Пальцы выполняют работу с тщательностью и получают ровный моток артерии без ее разветвлений…

Ощущая невыносимое движение вытягиваемой артерии, я даже не могу для облегчения страданий застонать, как человек, которого заживо лишают корней жизни.

… Когда все мои артерии смотаны в ровные мотки и уложены на подоконник, я понимаю, что сегодня навсегда лишусь своей крови… В отчаянном усилии мне удается пронзить собственную грудь душераздирающим воплем. Увы! Это лишь глухой стук куска мрамора, который падает на пол, не вызвав даже эха.

Закончив свой неторопливый труд, руки неспешно удаляются, унося с собой мотки моей крови…

Хватит ли ее у меня до утра, когда мой бессильный друг напоит меня пурпурной влагой!

Небесный дар — дневной луч падает на меня и укутывает теплом. Он со спины освещает Жанну, стоящую на коленях у моего изголовья, — ее окружает золотой ореол, такой же, что окружал, наверное, первую женщину.

В этом сиянии Жанна движется как истинный ангел, совсем не похожий на раскрашенные деревянные фигуры, которые перекрашивают в течение долгих веков, чтобы поддержать на их щеках розовые отсветы жизни, показывая тем самым, что без людей Время пожрало бы их лица, превратив в безымянных серых птиц.

Истинно преданное существо, Жанна до головокружения любит меня. Ее желание подбодрить так воздушно. Ее воля помочь мне исцелиться так энергична, что Жанне удается как бы воспарить в воздухе. Да, мне кажется, Жанна буквально летает по моей спальне. Она оказывается рядом с постелью, поддерживает меня словами, но стоит мне застонать, поворачиваясь на бок, как она оказывается с другой стороны, успокаивая волшебным прикосновением пальцев… всего-навсего подушечками пальцев… Ах, Жанна!..

Куда лучше, чем озабоченный Гарраль, Жанна умеет помочь мне преодолеть каждую ступеньку в хаотичном лабиринте иссушающей болезни.

Понемногу присутствие Жанны вливает в меня спокойствие, я ощущаю себя сытым и утешенным ее сдержанной улыбкой. Она говорит со мной, как с ребенком, которому надо разъяснить все о жизни, хотя я взрослый человек и давно все это знаю.