Чупадор

Клод Сеньоль

Чупадор

I

Терзающая боль возвращается ночью; вот уже несколько недель кровь по капле покидает мое тело, уходит из корней жизни — артерий и вен… Превратившись в бледную обескровленную плоть, распростертую на постели, я вдруг замечаю светящийся призрак, высящийся в центре спальни: это я сам в виде сетки кровеносных сосудов — сверкающая вывеска человека, с которого живьем содрали кожу.

Мой истерзанный дух тщетно пытается вникнуть в непонятное искупление грехов, которому я подвергнут ужасным физическим раздвоением… Приводя меня в отчаяние, жизненные соки утекают вовне, чтобы преобразоваться перед моим взором в некое хитросплетение красных артерий, которые трепещут в ритме биения моего сердца и разрывают черноту ночи глухими монотонными ударами гонга… Метроном чудовищного пира…

Пройдет немного времени, и единственной влагой на моей иссохшей плоти останется липкий пот ужаса, ледяной и едкий. Эта тягучая влага страха и страдания сочится и наделяет подобием жизни ту личинку, в которую я превратился; во мне нарастает желание вновь захватить, отвоевать удивительную кровеносную систему, трепещущую между комодом и окном и напоминающую величественный коралл в глубинах лагуны, освещенный солнечными лучами, — так выглядит мое пурпурное Я.

Одновременно я ощущаю себя так, словно с меня заживо содрали шкуру. Но все это не идет ни в какое сравнение с тем мгновением, когда мой неведомый палач просунет руки сквозь тяжелые шторы на окнах, протянет их к моей хрупкой жизненной сути, обнаженной и красной, лишенной какой-либо защиты; обратит ее в камень своим ледяным присутствием, нанесет ей внезапный удар огромными стальными кулаками; взорвет артерии и вены, и я почувствую, как внутри меня начнут вращаться стержни, обмотанные острой и раскаленной колючей проволокой.

…Опять этот вечер!.. Опять эти длинные пальцы!.. Эта рука, которая, как жирный оголодавший паук, хватает за края штор… раздвигает их… Эта кисть… эта волосатая черная рука, отсеченная у плеча, а дальше ничего… Тела нет… Потом появляется вторая кисть, которая тащит за собой руку… как чудовищный инструмент мук, утонченное орудие пытки — то крючья, то когти, плети, топоры, пилы, скальпели или молоты… Но я никогда не вижу хозяина этих рук.

Простыни вдруг обращаются в мрамор, их складки размалывают мне кости… я раздавлен между двумя тяжеленными плитами — спина и грудь прилипают к ним. Ледяные иглы боли пронзают меня. Я изнываю от холода и жестких объятий. Не могу шелохнуться, только глаза мои хранят жар жизни, следя за всеми подробностями нескончаемой и постоянно возобновляющейся казни.

…Теперь чудовищные руки-звери поднимаются вверх и подбираются к моему сердцу… Одна из них отступает, набирая силу для разгона. Вид ее исторгает из моей глотки нечеловеческий вопль, но тот натыкается на сомкнутый ужасом рот и не может вырваться наружу, чтобы позвать на помощь, которая — я это знаю — никогда не придет в нужное время. Вопль призыва застревает внутри, как вибрирующий стальной крюк.

Неумолимый кулак наносит удар по аорте, и та взрывается, словно граната… Ее осколки, тысячи затвердевших капель, коралловые жемчужины, с воем разлетаются и раскатываются по спальне, а мои глаза с отчаянием следят за бегом этих потерянных мною драгоценных капель жизни.

Внезапным поворотом та же рука разрывает грудную аорту, лопающуюся со звоном разбитого стекла, и темнота на мгновение взрывается фейерверком пунцовых огней.

Тело мое пронизано мириадами раскаленных звезд, я агонизирую, наблюдая за самим собой.

В дело вступает вторая рука… более нежная… Она осторожно берется за брюшную артерию и… резким движением вырывает ее вместе с всеми венами и капиллярами. И все это с такой легкостью, будто отламывает ветку орешника. Боль столь остра, что в моих зрачках вспыхивает пламя безумия… Затем хаос невероятных ощущений, и среди них вскоре наиболее невыносимым становится то, что все мои нервы обожжены трением наждачной бумаги, зерна которой состоят из размолотых алмазов с острыми гранями…

Наконец надо мной раскрываются иссиня-черные крылья и уносят мое сознание прочь…

Когда долгое время спустя я прихожу в себя, рук-палачей уже нет. Мой двойник из сосудов, разбитый, растоптанный, состоящий из мельчайших кусочков, валяется на полу… Но в центре, на обрывке аорты, трепещет пылающий алый подсолнечник — мое чудом сохранившееся сердце…

И тогда, благодаря Господней милости, я нахожу в себе новые силы, помогающие вырваться из мраморных тисков. Таща за собой свое тяжелое, как ядро, дыхание, я с трудом покидаю постель, падаю на дубовый паркет и на четвереньках ползу по полу, чтобы собрать воедино драгоценные остатки жизни.

Пройдя тяжелейший путь, который длится долгие часы, наконец добираюсь до обломков кровеносных сосудов, наполненных соками моей жизни, и до рассвета, плача от горя, но проникаясь надеждой, поспешно, почти с жадностью и стыдом, собираю в охапку свои артерии и малейшие кусочки рассеянных вен…

Каждый раз я вижу, что их меньше, чем накануне, и, словно опечаленное дитя, исторгающее стон, слышу, как мне вторит величественный реквием рыданий, доносящийся с небес и помогающий мне справиться с этой жуткой задачей.

Я прижимаю к себе осколки сухой и ломкой крови, и она сама занимает свое место в моей плоти, снова возобновляет свой бег, вновь становится жидкой, но с каждым разом ее все меньше.

Разбитое судно, выброшенное на берег мирного мира, я поднимаю уставшие от боли веки и вижу нежное лицо Жанны, моей жены, которое блестит от слез. Я не в силах произнести ответ, хотя вижу отчаянный немой вопрос: откуда эти непонятные муки?

II

Каждое утро по возвращении из ночного ада первым утешением становится горькая улыбка Жанны; легкое прикосновение ее ладони к моему влажному лбу и соединение наших взглядов, уставших от протекающих параллельно ночей мучений.

Так после завершения бреда я вновь встречаюсь с самим собой — с Пьером Ле Мартруа, о котором — если вы вхожи в мир искусства — вам скажут, что он приобретает, а потом по воле обстоятельств уступает… Иными словами, я — торговец картинами, открыватель талантов, создатель знаменитых имен…

Кроме Жанны, которая вместе со мной каждую ночь теряет силы, хотя я приказываю ей отдыхать, при моем пробуждении присутствует ученый свидетель, пытающийся поддержать во мне надежду. Это Гарраль, профессор Луи Гарраль, врач, получивший от меня по старой дружбе чудесную коллекцию абстрактных полотен и теперь изучающий таинственный казус — мою болезнь…

Не оставляя ни малейших следов на мне, вокруг меня, моя кровь утекает, потихоньку испаряется, и непрестанные вливания новой крови, которые производит Гарраль, не могут поддержать ее нормального уровня. Вскоре я буду сух, как пустыня Сахара.

Каждое утро ничего не понимающие врачи отступают перед неведомым. Никакого внутреннего или внешнего кровотечения, никаких повреждений капилляров, никакого кровотечения из носа, кровохарканья, никакой гематурии и даже пурпуры… Ни скрытой лейкемии, ни злокачественной экзотической болезни, ничего… Но кровь моя медленно исчезает. Нельзя же возложить вину на крохотный порез в уголке губ, который никак не затягивается — я постоянно ощущаю на языке вкус драгоценной влаги.

И поэтому, помимо известности, приписываемой мне кое-какими критиками — такими же ловцами славы, — я превратился в некую знаменитость во всех гематологических службах столицы.

Утро всегда приносит утешительные письма далеких и внимательных друзей. В них говорится о моем выздоровлении, но эти письма вызывают во мне горькие мысли о чуде. Увы, постоянство веры в них равно лишь тому постоянству, с которым утекает моя кровь, как из пронзенного насквозь человека.

У Жанны тяжелая роль, но она играет ее с совершенством — выражение ее лица успокаивает, она вся в делах: разрабатывает проекты моего выздоровления… настаивает, чтобы мы сначала посетили ее мать в Савойе… потом ее сестру в Бретани… Похоже, горят нетерпением и мои двоюродные братья на юге… По ее словам, я, не теряя ни минуты, должен поскорее встать на ноги, чтобы совершить это долгое паломничество, которое окончательно избавит меня от хвори, хотя одна только мысль о поездке отравляет мне жизнь, а выполнение этого замысла могло бы лишить сил даже самого закаленного атлета.