Банда гиньолей

— Пошли, пошли погуляем! Расскажу, как отойдем подальше!

Ну, девчонка! Любопытна, как кошка. Никакого терпения не хватит. Хорошо, еще минутку! А погода стояла редкостная для этих краев. Надо же хоть чем-то попользоваться…

Лестер-сквер — приятное место. Не рай земной, а все же немного зелени… так сказать, прямо посреди уличного движения, на самом перекрестке, где все завязывается немыслимым узлом, где стоит оглушительный грохот, где клубом перепутываются автобусы… Людские толпы, конные повозки, велосипедисты — кипящий водоворот Пикадилли. Радуешься клочку травы и пташкам. Моя прелестная Вирджиния стала доброй феей воробышков, почти сразу обворожила их: они слетались стайками, порхали над куском хлеба, садились ей на руку, клевали угощение. Школьники из расположенного по соседству пансионата святой Августины тоже с писком и визгом собирались здесь на переменах, но эти озоровали: бросались камнями, дергали за косички девочек… пансионатских девчонок, почти таких же малолеток, как Вирджиния. Может быть, не таких разбитных — во всяком случае, не в столь коротких платьицах. Все скамейки поблизости оказались заняты. Целый оазис! Перемена для всех возрастов: полдничающие машинистки… мамаши, колышащие коляски с младенцами… и исподтишка подглядывающие старички, притворно уткнувшиеся в газету… Несколько солдатиков и машинисток, задремавших рядом с беседкой… Вирджиния все теребила меня — уж очень я разволновал ее моими тайнами. Если я отмалчивался, она начинала дуться. Все время ерзала по скамье, перебирая светлыми красивыми ляжками, на которых так обрисовывались мышцы! Само собой, на нее смотрели — она притягивала взгляд… Страшно злилась, потому как я не поддавался. Делать нечего, что-то приходилось рассказывать, что-то сочинять. Для нее это все было, как роман. Маленький требовательный деспот! Воображение у нее разыгралось не на шутку… Вконец замучила меня! — Все, не могу больше, Вирджиния! — прервал я ее. Я запросил пощады. Во-первых, она мне не очень-то верила, напрасно я старался… Премило подтрунивала надо мной… Лучше было бы завести разговор о другом, об осложнениях более серьезных, но только не воображаемых. Тем более, что и тут было о чем потолковать. Я решил прощупать немного почву: не говорил ли дядюшка, случаем, что-нибудь насчет противогазов? Состен — славный мужик, только вбил себе в голову всякие глупости… Ради меня он не станет делать упор на газы… Может быть, из этой затеи вообще ничего не выйдет… Уж очень велик риск… Ей… ни слова о «Стансах», ни о плясках в Гоа, ни о нашем четвертом измерении… Еще перепугается… бедная крошка… Или сбежит… Или расхохочется!.. Не стоило… Не стал распространяться насчет дяди. Насчет того, что показался мне тогда чокнутым… Эти его подленькие подвохи, розыгрыши с кранами… Вконец я выбился из сил — и шагай, и разговаривай. Присели на одном уголке по Ламбер-стрит. Я держал свои мысли при себе. Сидел на скамейке и бормотал себе под нос, сам с собой говорил. Правду сказать, голова у меня была какая-то дурная. Со мной это случалось все чаще. И вдруг мне прямо в ухо: «Эй! Эй» Я вздрогнул… обернулся — Бигуди, баба Селезня!

— Что же это ты, голова, уже на молокососов глаз кладешь?

— Я?

Ничего не понимаю.

— Что-то я не понял!

Она указывает на малышку, приподнимает подол ее платья. Платьице в самом деле было коротковато, так что ноги оголялись до самых ляжек. Подросла девчонка. Фигурка, ноги крепкие, загорелые — словом, все при ней. Трудно было не обратить внимания, вот Бигуди и обратила. Я затыкаю ей рот вопросом:

— А как Селезень? Она удивилась.

— На войне! А ты не знал? Уже неделя, как уехал, так-то, милок! Никогда бы не поверил, а? Признайся! Ведь лежебока, каких поискать! Вылезал из постели к пяти вечера, да и только чтобы идти бросать кости… Ведь отмазка у него была — комар носа не подточит! Живи себе, не тужи… Вот такая у него ялда, представляешь? Варикозное вздутие члена… Три раза признавали непригодным к службе! — Расставив ладони, она дала мне представление о размерах Селезневой мотни. Что твой кочан цветной капусты.

— Майор трижды отказывал ему, все уговаривал: «Оставайтесь дома, дружище, оставайтесь! Придет и ваш черед. Война еще не кончилась!» Куда там! Загорелось… ему невтерпеж! Хуже ножа острого ему было, что все дружки отправлялись на материк: Октавчик, Толстоног, Франсуа, Башка… Не мог он этого пережить, места себе не находил, готов был грызть свою ялду. Просто сдурел, веришь? Теребил ее и днем и ночью, а ее, понятное дело, разнесло еще больше, так что уже в штанах не умещалась. Чуть не с дыню раздуло… В общем, терпела я, терпела и не выдержала. Катись! говорю. Катись, поганая морда! Раз тебе так приспичило, черт с тобой! Да он не у меня одной уже в печенках сидел — он и консульским-то осточертел. «Уезжайте! — сказали они ему. — Уезжайте, и чтобы духу вашего здесь больше не было! Вот вам билет до Булони. Попутного ветра! Будьте здоровы, дурак!» Ты ведь знаешь… нрава я не злого… У меня и отец хворый был, и вообще… знаю, что такое ходить за больным. Кровь проливать мне не по душе, но, клянусь, я отрезала бы ему мотню, лишь бы он оставил меня в покое! И хоть бы одно ласковое слово услышала от него! Ни единого доброго словечка на вокзале! Даже не заикнулся, проклятый! Так и укатил!.. Только все похрюкивал, как боров, «хру» да «хру»… Скотина тупоголовая!.. Мяснику отдать под нож эдакого тупого скота — лучшего он не заслуживал! Даже не попрощался с нами! «Опаздываю, Гуди! Опаздываю!» — ничего больше от него так и не услышали, а ведь уже на перроне в Чаринг-Кросс стояли… Ладно, пунктик у него, можно понять — Франция, Родина и т. д. и т. п. Гоменол!.. Но на жизнь-то мы зарабатывали себе здесь, в Англии! И хлеб не дармовой, будь уверен — не успеваю просохнуть! Мог бы и остаться. На жизнь я этой поганке зарабатывала сполна… и уж давненько, любой подтвердит. Без заработка не останусь, будь уверен. Что, не знаю я бритишей? Ты погляди вокруг: сплошь сачки, какие косят от призыва. Много их, что ли, какие не отмазываются? Из сотни вряд ли один едет на фронт! И у каждого — отмазка! Чего они ждут? Ждут, и все тут. А он что, не мог подождать? Остался бы, да маялся по-прежнему своей дурью — никто его не торопил. Клиенты, кстати, не торопятся! Я каждый день имею с ними дело. А он что, не знает клиентуру? Не знает, что это за публика? Потяжелей бретонцев будут, кости от них трещат. Вот уж кто косит, так это инглиши! Ты погляди, как они валят сюда по субботам полными автобусами! Симулянты! Косильщики! Автобусы битком набиты бугаями!.. Одно на уме: залезть под юбку! Поверишь, кидаются на баб, как сумасшедшие! Они что, воевать не годятся?.. Обидно мне… Ждут они! Конечно, куда спешить? А мудя-то у них какие положено! Я его каждый раз носом тыкала… Носом!.. Отовсюду валят сюда под Марбл Арч… А уж сколько их! «Гляди, косильщиков — несчетно! Вот когда они уедут, уедешь и ты, лопушок!» Все старалась его образумить… Куда там! Совсем рехнулся! «Иду воевать — и точка!» Укатил, безмозглая башка, прости, Господи! Даже не простился, представляешь?

Она пригорюнилась — никак не могла успокоиться после такого хамского отъезда.

Броская была женщина Бигуди. Все краски палитры, да еще перья, сине-бело-желтая эгретка. Рябило в глазах! Во вкусе О'Коллогема. Сумочка сплошь из золота. Какаду! Она тоже считала, что главное — это подать себя. Расфрантилась, как истеричка. Ее было видно от Марбл Арч, она бросалась в глаза до самого Сохо, на удалении в несколько миль. Не одна она заманивала клиентов — немало товарок работало по ее маршруту. Сплошная трескотня… И старье, и молоденькие… По пять, по шесть в каждой подворотне… Перебранки, перемывание косточек — едва не круглосуточно. Злые языки, болтливые… И я сам отдал им себя на растерзание! Где была моя голова? Пойдут теперь зубоскалить, склонять на все лады меня с малолеткой, чесать языки почем зря… Дубина стоеросовая! Я так разозлился, что готов был колотиться башкой о деревья. Если станешь просить ее помалкивать, будет в сто крат хуже. Только заикнись, чтобы никому ни слова, тотчас же поскачет трезвонить!