Банда гиньолей

— Roar!.. Roar!.. — рыгнули они в один голос: их посетила мысль.

— What you want? — спросил Жовиль наконец.

Я сделал ему знак, что все трое мы желаем уплыть… One!.. Two!.. Three!..

Он снова загоготал, а вместе с ним — и весь экипаж. Таких тумаков друг другу отвешивали, что впору быка свалить.

— Come on!

Как же они потешались надо мной! Я запинался, спотыкался: все завалено, теснота — сам черт ногу сломит… Да и к трапу никак не подступиться. Раз пятнадцать-двадцать меня едва не накрыло обвалившимися балками — они сыпались, кувыркаясь, отовсюду обрушивались огромные кучи, просто темнело в глазах… Стрелы, плоты, торчащие бушприты, необъятные сетки с товаром, повисшие в воздухе ящики, диковинные цацки, пестрое барахло, и даже рояли для тропических стран… все это добро скрежетало, валилось кувырком в трюмы, раскачивалось, летело вниз, грохалось обо что-то… Ба-бах… Шарахаясь от матюгов, я добрался наконец до Жовиля, подошел к нему вплотную, а он на меня — ноль внимания. Влез на бочку, возвышаясь над всеми, и рычал распоряжения в сторону мачт, кабестанов, орал на матросов, которые волокли сложенные в бухты канаты, качались на снастях, орудовали блоками, повисали в вышине на вантах, хватая, ловя хлопающий на ветру парус…

— Рыскает! Бери на гитовы! И-эх! Ойе! И-эх! Ойе! Взялись!

Парус надувается, щелкает, полощется — крепкий бриз!.. Десяток-полтора морячков хватают рею, с кряхтением тужатся. Бизань-мачта подается, поворачивается то к бакборту, то к штирборту… парус обреченно поникает, валится кучей на палубу, оседает… Огромная лепешка… Матросы, торопясь, кинулись к ней с ропотом… Страшный гвалт… Вся вахта бросилась туда, шлепнулась ничком и, повинуясь приказу «Kiop! Kiop!», принялась скатывать парусину как можно туже. Жовиль, стоя на своей бочке, мерно выкрикивал: «Kiop! Kiop!»… Тридцать или пятьдесят матросов изо всех сил скатывали жесткую ткань, разглаживали огромные складки на ней, разминали, скручивали…

— Oh ye, ye!

Навалились, закряхтели с воплем «Kiop!.. Kiop!»… Умять, еще туже скатать в рулон, чтобы образовалась на палубе гигантская, ослепительно белая фигура вроде колбасы. Ну вот, получилось! Плотно свернули!.. В восторге от своей глотки, Жовиль сцепил руки над головой: чемпион-победитель!

— Come on! — подозвал он меня. — Come on! What you want?

Чего я хочу? Вспомнил обо мне…

— Go to La Plata!

Никаких колебаний, объявил ясно и четко: хотим взойти на борт без промедления — Состен, Вирджиния, и я сам — не теряя ни минуты… Мне хотелось бы потолковать с ним совсем уже доверительно. Я приподнялся на цыпочки, он наклонился, пыхтя. Надо было бы пошептаться на ушко… Мы с трудом понимали друг друга из-за шума и из-за его английского — в нем и заключалась главная причина, это я мог сказать наверняка. Понять его было просто невозможно. На каждом слове Жовиль икал, сопел, отхаркивался, все начинал сначала — этому не видно было конца… Он вынул трубку изо рта.

Вот так, вблизи он казался еще безобразнее. В верхней челюсти не было вообще зубов, из-за чего он и не мог произнести ни единого членораздельного звука. На левой щеке — два рубца крест-накрест — пугающий знак… Один рукав болтался: вместо руки — деревяшка с железным крюком на конце. Я показал ему свою неподвижно висевшую руку — мол, оба мы калеки! Только у него это не с войны — рея упала и раздробила кость как раз над локтем. Это сблизило нас, стало проще объясняться… Жовиль втолковывал мне, какая мощь заключена у него в этом самом крюке, что он может поднять им любую тяжесть, что мне нужно бы приладить себе точно такой же, от этого будет больше толка, чем от моей дряблой висюльки, и вообще лучше отрезать ее, и мне станет гораздо удобнее. В виде доказательства шкипер нагнулся, подцепил ядро в 250 фунтов и поднял, точно перышко! Я был совершенно ошеломлен: вот так Геркулес!.. Мы говорили друг другу приятные слова… Я в полном восторге поздравлял его. Но все-таки мне хотелось, чтобы он хоть как-то отреагировал на мою просьбу. Может, он возьмет нас в виде исключения?

— Просперо, — шепнул я. — Просперо!..

Моя рекомендация… Показываю ему столовку на том берегу реки.

— Prospero, he says we can… Go with you!.. America!

Показываю рукой: далеко… далеко… совсем далеко! Как он развеселился, услышав из моих уст несколько совершенно обыкновенных слов!.. Состен заволновался, желая помочь мне, он начал выразительно двигать руками… «плыть!.. плыть!»… запищал фальцетом:

— Морское путешествие! Дальнее!

Изображал корабль средь волн, их плеск «плюх!.. плюх!..», бортовую, килевую качку — словом, образно показывал ему плавание по морю, чтобы до того дошло, что нам нужно: «Плавать!.. Плавать!..» Смекнул второй, в картузике. Они ужасно развеселились: «Плить! Плить!», надрывались от хохота… А что, спрашивается, смешного? Глупость какая-то… Они показывали мне на разверзнутый трюм, на зияющий провал в нижней палубе: «Плить! Плить!»… Мы показались им настолько уморительными, что они тузили друг друга кулаками в ребра… Из недр трюма вылетали клубы мучной пыли… целый ураган! Все чихали…

«Плить! Плить!..» Два тупых скота взлаивали, кудахтали, топали ногами, приплясывали под раскаты хохота… Особенно потешался Жовиль: от приступов смеха он подвывал, зияя ртом. Он находил нас до крайности смешными с нашим упорным желанием «плить».

Шкипер все тыкал рукой в сторону бездонного трюма — «there… there?»… Его так корчило от смеха, что он плясал на бочке, отбивал чечетку, испуская стоны, изнемогая… Ему было плохо, того и гляди, лопнет… он сзывал всех вокруг, чтобы полюбовались на нас, на этих редкостных, диковинных пташек… Один он уже не в силах был выдержать, он орал, скликая всех поголовно, сверху и снизу: спешите потрафить хозяину!.. Двинулись, поплелись ворча, потекли, хлынули потоком от канатов, из трюма — конопатчики, подручные, юнги, кули…

Сыпались, валили, бросая шкоты и инструмент, собирались вокруг горлодера… Умолк грохот, оглушительный шум плотницких инструментов, раздававшееся в нутре корабля громыхание, стих стук молотков и топоров — иначе просто невозможно было бы разговаривать…

Подбегали все новые и новые — черные, желтые, мохнатые — гроздьями висели, точно обезьяны… на реях, фок-мачтах… с причала спрыгивали гуртами… И-эх!.. И-эх!.. Вода булькала в глотках… Плыли, хватались за плоты, взбирались на палубу плотники, конопатчики… Цеплялись за борта, пробирались поближе в надежде на развлечение, скучивались вокруг жирного борова, слушали, что он молол на своем маловразумительном языке, наблюдали, как он, стоя на бочке, вышучивал, передразнивал нас, выставляя какими-то попрошайками, шутами гороховыми… Как они помирали со смеху, просто надрывали животики! Их так корчило, что они падали друг на друга. Просто сдохнуть можно!.. А сколько остроумия! К нам подбирался тощий Рыжик — его бросало из стороны в сторону, кидало то назад, то вперед, он буквально задыхался, держась за живот… Потерял равновесие, шарахнулся, свалился в лужу — чтоб этому вонючему придурку не выбраться из нее! — и угодил рожей прямо в бочку… Бабах!.. Образину себе расквасил, залился кровью, даже масло в луже покраснело… Вот потеха! Новый повод поржать!.. А жирный пьянчуга все не унимался… Снова пошло зубоскальство: «Эти бесстрашные мореплаватели в Америку намылились, презирая штормы и волны, за два шиллинга, вот хитрецы!» Взревели, запрыгали на задах, корчась от хохота. Как же они потешались над нами! Окликали меня, лаяли, мяукали… Не угодно ли спуститься в трюм с милой мордашкой?.. Делали всевозможные телодвижения… Шкипер ликовал на своей бочке — какой триумф!.. — размахивал руками, тянулся сверху, описывал широкие круги своей культей с крюком над нашими головами. Я решил было, что он имел в виду петлю на наших шеях: довольно уж мозолить им глаза!.. Но вот он замер в неподвижности, что-то напевая себе под нос: он ждал решения… Решение должен был принять экипаж. Слово было за моряками, сидевшими тесной толпой на корточках. Они ворчали, переваливались с боку на бок, то наклонялись, то откидывались назад — никак не могли решить… Я догадался, что стоял вопрос не о нашем повешении, а о том, брать нас с собой или нет… Поплевывали, бубнили — особой охоты не замечалось…