Флорентийская чародейка

Дверь открылась, и вошел он, ее принц Тюльпан. Дождался, пока все уснут, и пришел к ней. К ним обеим. Мрак не рассеялся, но отодвинулся в сторону, уступив ему место рядом с нею. Почувствовав, что тело госпожи под ее руками расслабилось, рабыня и подруга принялась раздевать Аргалью. Утром ему нужно будет уехать в город, сказал он, но скоро все устроится. Черноглазку его спокойный тон не обманул. Она понимала: либо действительно все устроится как нельзя лучше, либо нужно быть готовой к самому худшему. Завтра к этому времени Аргалья может быть уже мертв, и тогда ей опять придется делать выбор. А пока он жив, он рядом. Зеркальце, приготавливая его для нее, растирала его ароматическими маслами, и в лунном свете Черноглазка видела, как расцветает под ласковыми прикосновениями его тело. Его нежные, изящные руки, его длинные черные волосы, его пальцы, тонкие, как у женщины… Она закрыла глаза и уже не различала, чьи руки ее ласкают, — он умел любить как женщина, а у Зеркальца, при всем ее женском обаянии, тело было мускулистое, как у мужчины. Его же Кара-Кёз любила как раз за грацию и плавность движений. Мрак исчез, и луна щедро проливала свой свет на три двигавшиеся тела. Сегодня важно лишь одно — любить. Завтра важным может оказаться нечто совсем иное. Но это будет завтра. «Моя Анджелика», — произнес он. — «Я здесь», — ответили ему два голоса в унисон. Смех, стоны, вскрик, и снова тихие смешки…

Она проснулась до рассвета. Аргалья крепко спал сном человека, которому предстоял трудный день, потребующий от него напряжения всех сил. Спала и ее Анджелика. Склоняясь над ней, Кара-Кёз тихонько прошептала: «Моя Анджелика». «Любовь женская прочнее, чем то, что связывает женщину и мужчину», — подумалось ей. Она легко коснулась длинных спутанных волос обоих. Возле дома она уловила какое-то движение. Гость. Он стоял в окружении четырех великанов. К ним вышел хозяин дома и стал объясняться с прибывшим. Она понимала, кто такой Никколо, — великий человек, потерпевший поражение. Возможно, ему и удастся возвыситься снова, но там, где поселилось поражение, ей не место. В Никколо легко угадывалось и величие ума, и благородство духа, но этот человек уже проиграл свой решающий бой и был ей не нужен, а потому и неинтересен. Все надежды она теперь сосредоточила на Аргалье, и если он сумеет их оправдать, то с ним вознесется и она. Если же ей суждено его потерять, она оплачет его, она будет безутешна, а затем сделает новый рывок. Она найдет свой путь, что бы ни принес сегодняшний день. Скоро, очень скоро ее пристанью после долгих странствий станет дворец. Ее место — во дворце, рядом с тем, кто им владеет.

Птички впархивали в клетки и прилипали к веточкам, после чего Аго с Никколо скручивали им их тоненькие шейки. Сегодня их ожидало роскошное жаркое из певчих птиц. Жизнь еще дарила им свои маленькие радости — во всяком случае до конца миграции дроздов. С двумя мешками тушек они возвратились в «Страду», где их поджидала сияющая Мариетта и густое красное вино. Аргалья в сопровождении янычар уже уехал, оставив для охраны дюжину воинов под началом серба Константина, так что Аго не довелось повстречаться со скитальцем, и на миг он испытал острое разочарование. Никколо весьма красочно описал разительную перемену во внешности и характере их друга, его чрезвычайную женственность, сочетавшуюся с выражением свирепости, что делало его похожим на воплощение Смерти. В деревне его уже успели прозвать Турком Аргальей — именно так он провидчески назвал себя сам, когда мальчишкой отправился за удачей в дальние края. Аго не терпелось увидеть это диковинное превращение воочию. Одно то, что Аргалья вернулся в сопровождении четырех великанов-швейцарцев, которых он тогда же, давным-давно, себе и придумал, уже казалось Аго достаточно поразительным и невероятным.

До него донеслись чьи-то легкие шаги. Аго Веспуччи поднял голову и начисто забыл про Аргалью. Он тут же сказал себе, что до этого момента не встречал женщин подобной красоты, что по сравнению с ними Симонетта Веспуччи и Алессандра Фьорентина просто дурнушки. Женщины, спускавшиеся по лестнице, являли собою идеал красоты, более того: они были так хороши, что один их вид менял само понятие прекрасного, низводя прежнее представление до уровня рядовой привлекательности. От горьковатого аромата, сопровождавшего их появление, у Аго сладко зашлось сердце. Первая из женщин была чуть прелестнее второй, но если прижмурить один глаз, то и та, другая, казалась прекрасней всех на свете. К чему зажмуриваться? Незачем мешать себе видеть исключительное лишь для того, чтобы и без того великолепная казалась еще краше.

Его прошиб пот, мешок с птичками выпал у него из рук, и от волнения и восторга он сделал то, от чего давно отвык, — он выругался: «Будь я проклят, Никколо! — воскликнул Аго. — Похоже, я лишь сейчас понял, для чего стоит жить!»

17

Герцог заперся в своем дворце...

Герцог заперся в своем дворце, испуганный, что к нему вот-вот может вломиться разгулявшаяся толпа: сразу после избрания на пост Папы первого из уроженцев их города люди словно взбесились. «Народ совсем одурел, — рассказывал уже потом Макиа Аргалья. — Никто не считается ни с полом, ни с возрастом, крушат всё подряд». День и ночь стоял оглушительный трезвон колоколов, а праздничные костры грозили превратить в руины целые кварталы. Аргалья рассказал, что на Новом рынке молодежь принялась отрывать доски от помещений, где располагались лавки с шелками и конторы менял. К тому времени, когда туда прибыли силы милиции, крыша дома старейшей гильдии торговцев тканями была уже сорвана и брошена в костер.

«Мне сказали, — продолжал Аргалья, — будто видели огни и даже кострище на кампаниле Санта-Мария дель Фьоре». Все это безобразие длилось целых три дня. Задымленные улицы гудели от криков, в закоулках и переулках грабили, насиловали, убивали, и никто не обращал на это ни малейшего внимания. Каждый вечер запряженная быками триумфальная повозка, вся в венках и гирляндах, следовала от садов Медичи у площади Сан-Марко к их дворцу на Виа Ларга. Перед закрытыми воротами дворца горожане горланили песни во славу Папы Льва Десятого, а затем повозку вместе с цветами поджигали. Сверху, из распахнутых окон, новоиспеченные правители бросали в толпу дары: всего было кинуто что-то около десяти тысяч золотых дукатов и двенадцать тканных серебром покрывал, которые флорентийцы тут же разодрали на лоскутки. На улицы вынесли даровые бочки с вином и корзины с хлебами, преступников помиловали, проститутки вмиг разбогатели, всех родившихся в эти дни младенцев мужского пола называли в честь Джулиано, ныне принявшего имя Лев, девочки же получали имена дам из рода Медичи, такие как Лаудамия и Семирамида.

В такое время вступить в город с сотней вооруженных людей и просить аудиенции у герцога было невозможно: пьяная, разгульная толпа была готова на всё. У городских ворот Аргалья предъявил требуемые бумаги и с облегчением убедился, что стража предупреждена о его прибытии. Ему сообщили, что герцог готов принять его, но придется немного обождать. Янычары разбили лагерь под стенами города. На четвертый день флорентийцы наконец-то выдохлись и стали приходить в себя, но появляться в городе Аргалья счел пока небезопасным. «Ожидайте сегодня ночью почетного гостя», — сказал ему начальник стражи.

Аргалья умел любить как женщина, умел убивать как мужчина, но с герцогами Медичи ему встречаться еще не доводилось. Однако когда он увидел подъехавшего к нему Джулиано де Медичи, с опущенным на лицо капюшоном, он сразу понял, что перед ним слабак, — так же, как, впрочем, и стоявший рядом его племянник, Лоренцо. Тот из братьев, который сделался Папой, был известен как человек, умеющий повелевать, как представитель славного рода и истинный наследник своего отца — Лоренцо Великолепного. Вероятно, ему было нелегко доверить родной город своим второразрядным родичам. Ни один из настоящих Медичи не стал бы под покровом ночи прокрадываться, как вор, за городские стены для встречи с человеком, которого собирается взять к себе на службу. То, что этот Джулиано решился на подобный шаг, доказывает, сколь отчаянно он нуждается в поддержке сильного человека. Человека, закаленного в боях. Для спасения Града цветов ему нужен именно он, воитель Тюльпан. Аргалья решил, что должность командующего, можно сказать, у него в кармане.