Страница 146 из 164
— Я не понимаю этого… — сказал все тем же тоном и глядя перед собой Митенька, — то есть я хочу сказать, что на меня о н никак не подействовал. Мое сознание, мой позитивный склад ума ведет меня в жизнь другими путями.
Графиня вздохнула и, отведя свои глаза от него на раскрытое окно, грустно смотрела туда, пока он говорил:
— Это та, оставшаяся в нас гордость духа, благодаря которой мы страдаем… и вы страдаете, разве я не вижу… Ну, скажите же мне, что у вас?
— Вы спрашиваете, что?… То, что около вас я чувствую себя скверным, отверженным. Я теперь потерял право на то, чтобы с чистой, открытой душой воспринимать все это, — сказал Митенька, широко обведя рукой видный в окно горизонт лугов и дали синеющих лесов, — и то, что в жизни самое прекрасное — чистая любовь к женщине… — этого знать мне не дано.
— Вы встречались с дурными женщинами, и виноваты они, а не вы, — возразила графиня Юлия, глядя на него с грустной мягкостью.
Митенька хотел что-то сказать, но она жестом показала ему, что еще не кончила свою мысль.
— Мы слабы, наша своенравная воля толкает нас на поиски более доступных наслаждений, и пока мы не отдадим себя во власть другой, более сильной и высшей воли, чем наша, до тех пор не наступит успокоения.
— А я теперь подчинил свою волю самому себе. И все должно быть во мне самом, — и воля и закон, нужно только взять все это в свои руки, что я и сделал, — сказал Митенька, с каким-то упрямством глядя не на графиню, а на стоявшую перед ним вазу с цветами, как будто тяжесть внутреннего состояния давала ему право быть резким, и он уже не вкладывал в свой тон той бережной нежности, какою он прошлый раз инстинктивно старался проникнуть сквозь монашеские одежды, разбить эту преграду, за которой молодая женщина скрывала то, что ей, может быть, было свойственно как женщине.
— Все в нас самих, но направление оттуда, — сказала на его слова графиня, вздохнув и подняв тонкий палец по направлению к потолку.
— И направление от меня самого, — сказал Митенька с тем же упрямым выражением и с силой, которую он видел в себе со стороны. — Я увидел, что мне не нужно, и просто отстранился от всего: от мысли устраивать жизнь других людей, от мысли устраивать свое внешнее, а теперь еще и от женщин, от женской любви, потому что в чистом идеальном виде я не видел ее. Может быть, я потерял на нее право, — а в ином виде… я не хочу…
— Вы встречались с дурными женщинами, — сказала опять тихо графиня. — А если бы вы встретились…
— Вернее, может быть, просто с женщинами, — перебил ее Митенька, — а это всегда приводило к нехорошему. Но я поставил на этом крест.
В комнате было полутемно. Из окна потянул свежий ночной ветерок. Графиня Юлия молча встала и закрыла окно. Потом опять открыла.
— Лучше сядем сюда, — сказала она. И они пересели дальше от окна на большой низкий диван, стоявший в глубине за цветами.
— Ну, вот вы, отрицая всякую зависимость от высшего, подчинили свою волю себе, и разве вы счастливы? — спросила графиня Юлия.
Митенька молчал.
Она, как бы желая заглянуть ему в глаза, в полумраке наклонилась и несколько секунд ждала ответа, оставаясь близко от него.
— Зачем об этом говорить! Разве кто-нибудь может сказать про себя, что он нашел в своей жизни счастье? — ответил Митенька.
Графиня Юлия вздохнула, отклонилась от Митеньки и, закинув голову назад, прислонилась к спинке дивана, глядя молча в потемневший сад.
Думала ли она о его словах, о нем самом или о своей жизни, только когда Митенька встал, — сам не зная почему выбрав именно этот момент для отъезда, — молодая женщина, как бы очнувшись от задумчивости, подала ему руку, но с тем, чтобы проститься, — она слабо и робко потянула его к дивану, чтобы он сел, и сказала:
— Побудьте еще со мной…
Помолчав несколько времени, она сказала:
— В нашей с вами судьбе есть некоторое сходство: вы встречались с дурными женщинами, которые неспособны глубоко видеть в мужской чистой душе. А моя жизнь сложилась так плохо оттого, что все мужчины во мне слишком чувствовали женщину… и это привлекало дурных мужчин.
Они долго сидели в полумраке. Иногда молчали. Иногда графиня Юлия повертывалась к Митеньке с каким-нибудь вопросом. Ему приходила мысль, замечает она или не замечает, что они сидят так близко друг к другу, что плечи и бока их почти соприкасаются.
— Какое чувство духовной свободы, легкости и необыкновенной высшей близости испытываешь, когда говоришь с женщиной без всякой мысли о том, что перед тобой женщина. Когда прикасаешься только к ее скрытой от всех душе и совершенно не думаешь о ее теле, — сказал Митенька.
Он опять сам не знал, зачем он это сказал, но инстинктивно чувствовал, что на молодую женщину это должно было произвести действие, обратное тому, о котором он говорил словами.
— Я рада, что вы так чувствуете… — сказала графиня Юлия после минуты молчания спокойно и как бы отчужденно.
Митенька не знал, что ему нужно делать, и у него мелькнула испуганная мысль, что она обиделась и потеряет к нему интерес. Поэтому он, найдя ее маленькую горячую руку, тихонько ласково сжал ее и робко заглянул ей в полумраке в глаза. Она на основании его слов могла принять это за дружеское прикосновение, или за тихую мужскую ласку, в зависимости от того, как бы ей захотелось.
Графиня Юлия не отняла руки, она перевела на Митеньку взгляд и долго смотрела ему в глаза.
— Я рада, что не ошиблась в вас, — проговорила она, видимо отвечая на его слова, а не на пожатие руки, и прибавила с внезапным порывом нежности и сожаления:
— Как бы я хотела помочь вам осветить вашу темную, гордую душу (а темная она от неверия и гордости).
Она сама взяла его руку и положила к себе на колени, теплоту и округлость которых Митенька против воли ощущал сквозь платье, — и тихо, нежно гладила его руку, как будто его слова, из которых было видно, что он далек от мысли о ней как о женщине, и материнский оттенок ее собственных слов давали ей полное право и свободу делать это.
— Трудно, трудно смирить свою душу, отказаться от жизненных радостей, от красоты, от своей воли. Наши души ищут светлого, а тело… совсем другого. И как его убедить, это тело, что земные радости темны и потому всегда греховны.
— Я понял это теперь, когда побыл около вас. Понял, что все те отношения, какие у меня были с женщинами, они ни к чему другому не приводили, кроме духовной тяжести, тупости и отвращения к себе, к своей животности.
Он рассказал ей, умолчав об именах, про свои отношения, как самые реальные, к Татьяне, к Мариэтт, к Ольге Петровне и даже к Ирине, мысленно допустив, что все равно они могли бы быть тоже реальными, если бы он проявил больше решительности.
Митенька не выбирал наиболее деликатных слов, даже нарочно употреблял более резкие, беспощадно обнажающие вожделение плоти, но чувствовал, что в этом освещении он может употреблять такие слова и говорить о таких вещах, о которых никто другой не мог бы говорить с женщиной, отрекшейся от мира. Для него была необъяснимо приятна мысль, что он может говорить с ней о самых интимных вещах и даже держать свою руку на ее теплых круглых коленях.
Графиня почему-то сняла свою руку с его руки, не обращалась к нему во время его рассказа с прежней открытой материнской нежностью, но как-то вдруг примолкла и затихла.
И он не знал, снять ему свою руку с ее колена или нет.
Митенька перестал говорить.
— Вы меня презираете теперь, — сказал он, стараясь виновато заглянуть в глаза молодой женщине и от этого движения как бы невольно опираясь на ее колено рукой. Но он чувствовал, что она не презирает его, и потому сказал это. Так как графиня некоторое время молчала, он вздохнул и закрыл лицо руками.
Графиня тихо его позвала. Он не отозвался. Тогда она тихо дотронулась до его руки, как бы желая отнять ее от лица.
— Вы такой молодой и уже так много испытали эту сторону жизни. А между тем вы совсем не такой, и вам не нужно этого, не нужно! — с порывом сказала графиня, и ее рука нежно, успокоительно гладила его волосы, проводя по ним взад и вперед, как будто она ощущала прелесть этих волос, к которым она могла прикасаться на основании чистоты их отношений.