Русь. Том I

Илья несколько времени стоял неподвижно перед хором. Казалось, что глаза его были закрыты. Он как будто дожидался тишины или, уйдя в себя, выбирал песню.

Вдруг он открыл глаза и что-то тихо сказал, оглянувшись на стоявший кругом него хор. Все замерло в ожидании.

Владимир горящими глазами смотрел то на тоненькую девушку, то на Илью, как на чародея, от которого ждал чуда.

Вдруг тихая жалобная нота, как будто не с той стороны, откуда ожидалось пение, а откуда-то издалека прозвучала в тихом ночном воздухе. Потом, точно со вздохом, вырвалась другая и улетела в степь. Но она еще не смолкла, как тоскливая широкая песня догнала ее и, слившись с ней, зазвучала над табором с его дымами и огнями костров, белым полотном палаток и лежавшими наковре около певцов запьяневшими людьми.

Слова песни были непонятны, мотив однообразен, но первый звук вздоха в песне, точно вырвавшийся против воли, вздох глубокой скорби заставил всех встрепенуться и замереть.

Пела тоненькая девушка, неловко скрестив опущенные на живот слабые руки и как-то по-детски послушно глядя на освещенное светом костра лицо Ильи. А когда она, как бы забывшись, отводила от него глаза, взгляд ее уходил в степь, уже освещенную вдали серебристо-прозрачным полусветом месяца. Она пела так, будто около нее никого не было и она сама с собой под необъятным простором отдавалась своей тайной тоске и радости безгранично свободного голоса.

И не в голосе было дело, а в том, что в тихом вздохе послышалась тоскующая душа такой правды и силы, которая всех заставила забыть, что это песня, что поется она простой цыганкой из табора для развлечения гостей и что даже она не сама запела, а ее привели и заставили петь.

Илья, закрыв глаза, стоял также неподвижно.

Митенька Воейков от первых звуков песни вдруг почувствовал жалость к себе и к своей бесполезной молодости и любовь ко всем — к Илье, к тоненькой цыганке, и холодок восторга пробежал у него по спине. Он оглянулся на Владимира. Тот с недопитым стаканом в руке смотрел в лицо молодой певице с таким выражением, будто вся его жизнь зависела от ее песни.

Валентин почему-то ушел от костра, и его высокая фигура неподвижно виднелась среди серебристой пустоты степи.

А женский голос, как будто не зная никаких пределов, тосковал и звал кого-то со всей силой тоски и страсти ночного покоя и тишины. Изредка доносился издалека собачий лай, но и он не нарушал прелести и очарования песни.

Что было в душе этой полудикой девушки? Откуда она среди бедной природы и бедного табора взяла такие звуки? Любила ли она когда-нибудь так глубоко, что щемило и пронизывало тоской сердце и казалось, что все на свете пустяки в сравнении с песней, рассказавшей об этой любви? Но когда же она успела любить и так страдать, если ее девичья грудь была еще совсем слаба и неразвита, а руки тонки, как у ребенка?…

Певица кончила долгой, как бы погасающей нотой, и так свободно и легко, что даже не перевела дыхания.

Илья строго чуть шевельнул рукой, и многоголосый хор тихими, но упругими, как орган, звуками такой же безнадежной тоски взял припев. Потом звуки разбились, высокие молодые голоса выбились наверх и своевольно, беспорядочно перегоняя друг друга, понеслись вдаль от табора.

Владимир глотал слезы и, держа еще в руке забытый стакан, все повторял:

— Голубчики!.. Голубчики!.. Ах, боже мой!..

И вдруг точно все оборвалось, точно перевернулся весь мир: грянула безудержно страстно-веселая, веселая до дикого исступления песня со свистом, с гиканьем и громовым топотом ног о землю.

Илья весь переродился. Это был властелин, повелитель, с горящими, как угли, глазами, дико махал рукой и исступленно-злобно топал каблуком сапога, точно вырывая от сердца певцов весь зной страсти и безудержного веселья.

Глаза девушки уже не с тоской, а с восторгом настоящей страсти смотрели на него. Ее голос теперь показал свою силу и без всякого усилия покрывал собой весь хор и несся где-то над всеми голосами.

Это уже не была робкая худенькая девушка-ребенок. Это была царица, равная в страсти своему повелителю.

Митенька заметил этот взгляд.

«Уж не он ли?» — подумал он, посмотрев на Илью. И ему стало вдруг грустно, точно он почувствовал, что какое-то большое, необыкновенное счастье идет мимо него и никогда, никогда ему не получить его…

Потом вдруг все перешло в дикую вихревую пляску с бубном, со звоном монет, заплетенных в косы, с топотом ног и хлопаньем рук о колени, о сапоги.

Владимир не выдержал и кинулся обнимать Илью.

— Утешил! Ты мое сердце перевернул, душу очистил! — кричал он.

Илья сконфуженно, добродушно улыбался, превратившись в обыкновенного цыгана, и, слушая Владимира, отирал рукавом рубашки пот со лба.

После этого угощали весь табор. Валентин приглашал всех цыган ехать с ним на Урал.

И до самой зари светились в таборе костры и слышались то тоскливые, то разгульно дикие песни. Но так петь, как пела тоненькая цыганка, не пел уже никто.

И только в бледном свете зари, когда река и луга задымились теплыми парами и на востоке еще белел залегший сплошным белым облаком туман, стали запрягать лошадей.

Гости сели в экипажи и, со смуглыми лицами от бессонной хмельной ночи, тронулись по большой дороге среди тишины еще молчаливых полей и росистой свежести просыпавшегося утра.

Вдруг, когда дрожки Владимира, уехавшего в город, скрылись за поворотом, Валентин повернулся к Митеньке и, хлопнув себя по лбу, смотрел на него несколько времени.

— Что ты? — спросил Митенька.

— Про землю-то мы и не спросили!..

LII

На повороте у полосатого верстового столба они чуть не столкнулись с тройкой вороных лошадей и блестевшей лаком на утреннем солнце коляской. В ней сидела молодая, очень красивая дама в черном. Темная вуаль была поднята, и она задумчиво смотрела мимо на бегущие, уже проснувшиеся поля.

Валентин вежливо приподнял свою шляпу. Дама с тихой, спокойно-печальной улыбкой кивнула ему головой, бегло взглянув, как на незнакомого, на Митеньку Воейкова.

— Давно вас не видела, — сказала она, немного повернувшись в просторной коляске, уже несколько отъехав.

Валентин еще раз вежливо поклонился.

— Кто это? — спросил Митенька.

Его поразило выражение лица молодой женщины, с каким она смотрела по сторонам. Выражение внутреннего спокойствия, определенности и в то же время точно отсутствия здесь.

— Разве ты не знаешь? Это известная графиня Юлия, а теперь игуменья или патронесса — не знаю — женского монастыря, того — в лесу, знаешь?

Митенька Воейков еще раз оглянулся. Ему пришла мысль: что заставило эту молодую, красивую светскую женщину так круто и необыкновенно переменить свою жизнь? Что она нашла в жизни, в своей душе? Ради чего ушла от всех, от всего мира?

— Ты не знаешь, почему она сделалась монахиней? — спросил он Валентина.

— Не знаю. Тут есть один местный святой, — сказал Валентин.

— Отец Георгий? Я слышал. Говорят, это действительно необыкновенный человек.

— Все люди необыкновенны, — отвечал Валентин, — но дело не в этом, а в том, что она находится под влиянием этого святого. В святых я ничего не понимаю, только мне кажется, что они теряют ровно половину того, что человеку отпущено.

— То есть?… — спросил Митенька.

— Человеку заповедано познать все, а они одной половины избегают.

— Именно зла, — сказал Митенька. — Но ведь по библейской истории это дьяволом заповедано. Валентин странно усмехнулся.

— А ты разве боишься его?…

И сейчас же равнодушно прибавил:

— Зла вообще нет, а в дьявола ты, как культурный человек, конечно, не веришь…

Он помолчал, потом медленно произнес:

— «Познайте добро и зло и будете, как боги». Хорошо сказано…

Несколько времени ехали молча.

Митенька хотел было поделиться с Валентином своими мыслями о жизни, о своем состоянии запутанности, но вдруг почувствовал, что с Валентином вообще делиться ничем нельзя. Это все равно, что делиться с небом, с звездами, покажешься только сам себе маленьким и скучным, а требуемого сочувствия и созвучного отклика не получишь.