Страница 2 из 23
И вот, смиренно настроившись на уральский маршрут, я вдруг узнал, что первым кандидатом на замену Гая в спектакле «Амадей» назначен именно Рецептер. Очевидно, здесь сказались прежде всего интересы дела, но нельзя было также исключить доброго отношения именно к нему, Рецептеру, так как поездка являлась бесспорным поощрением каждого участника. И не только моральным: суточные в валюте не шли ни в какое сравнение с домашним жалованьем. А тут — сорок дней в Японии!..
Однако вместо бурной радости в моей неблагодарной душе возникла смута, и на то было несколько причин.
Во-первых, с Гаем я давно и преданно дружил и в случае такой замены становился по отношению к нему невольным злодеем.
Во-вторых, я не скрывал, что к пьесе Шеффера отношусь с негативной пристрастностью, и теперь входить в спектакль «Амадей» значило поступаться чем-то глубоко принципиальным…
А в-третьих, сама ситуация казалась мне, будущему отщепенцу, просто унизительной: не роль примерялась к артисту и не артист — к роли, а фигура — к костюму!..
Всё так… Так… Но, подумав, ситуацию можно было рассмотреть и с другой точки зрения…
Разве самому Гоге не жаль заменять Гая?! Он-то с ним дружит подольше моего. Ведь это — болезнь, несчастье, злая воля судьбы, а не каприз, не произвол отношений…
И разве не существуют на театре элементарная дисциплина, производственная необходимость?
Разве его величество Театр не выше каждого из нас?..
К тому же есть общее мнение актерской братии, согласно которому я должен не «возникать», то есть не капризничать, а выполнять свой прямой долг и благодарить судьбу и лично Георгия Александровича за удачный для меня выбор…
Существует, наконец, единственная в жизни возможность своими глазами увидеть по меньшей мере Сикоку и Кюсю.
И вот меня, отуманенного сомнениями, конвоем ведут на свидание с Гришиным костюмом. Справа — Таня Руданова, заведующая костюмерным цехом, высокая и решительная молодая женщина, прошедшая трудный путь от робкой одевальщицы до ответственного руководителя важного подразделения; а слева — Юра Аксенов, режиссер и помощник Г. А. Товстоногова, по слухам, уже назначенный главным режиссером Театра Комедии и, в порядке последнего поощрения у нас, едущий в Японию. Оба призваны всмотреться в сочетание костюма с кандидатом на его ношение и доложить Мэтру, насколько это соединение пристойно. Мы поднимаемся по лестнице, и мое нервное напряжение растет…
А вот и костюмчик на распялке, вот и дармовой билет до Японии и обратно…
Стоит мне сейчас подобрать кисти и приподнять плечевые суставы, тем самым укоротив руки; стоит, несколько раздувшись, увеличить объем грудной клетки и изящно сгруппироваться, внедряя себя в штаны и камзол, — и вот она, древняя островная империя! Разве Токио, как и Париж, не стоит мессы?! И разве я не артист прежде всего?
Настоящий артист должен становиться крупней или меньше ростом, соответствуя выпавшей роли. Нужно только призвать на помощь всю силу воображения и войти в Гришину мерку, как в обстоятельства собственной жизни. Ну, Рецептер, давай, не стесняйся! Вот и Аксенов, со своей непроходящей улыбкой, подбадривает: «А что? А ничего…» И Таня Руданова клонит туда же: «Тут немного заузим, тут немного отпустим…» Конечно, они желают мне только добра!..
И вдруг, помимо желания и умысла, абсолютно вопреки складывающемуся намерению, мое тело и, очевидно, заключенная в нем душа бесконтрольно и пугающе неожиданно выдают неуправляемую реакцию. Артист Р. вытягивается во весь рост и воздевает вверх руки, отчего камзол взлетает до пупа, а рукава задираются до локтей, по-клоунски раскорячивает колени и в отчаянье кричит доброжелательным конвоирам:
— Да вы что, ребята? С ума посходили? Не могу же я… во всем этом выходить на сцену!.. Всё!.. Снимаю!.. Скажите Гоге, что мы честно мерили и у нас ничего не вышло!.. Таня, ты же видишь?.. Юра!.. Не улыбайся!.. И не говори, что Рецептер не хочет!.. Скажи как есть: костюм не подходит!..
И Юра улыбается мне в ответ многозначительной улыбкой придворного. Я весь в его руках.
На другой день в костюм Гая удачно помещается артист Караваев, который и так едет в Японию в «лошадином табуне», то есть в «Истории лошади», а я получаю своего «дурака» от всех, до кого дошла история моей примерки.
Ну, конечно, дурак. Дурак в своем репертуаре!.. А я и не спорю. Я сам себя ругаю дураком…
Я даже много лет играл роль дурака-правдолюбца в пьесе Л. Жуховицкого «Выпьем за Колумба!», героями которой были три друга-биолога. Роль гения играл Олег Борисов. Роль карьериста — Олег Басилашвили. А роль дурака — я. Такое было распределение. Однажды на репетиции что-то не заладилось, стали выяснять почему, и в пылу творческого спора Басик замечает:
— Понимаете, Георгий Александрович, я называю его дураком, а он не реагирует…
Товстоногов поворачивается ко мне и говорит:
— Володя, почему вы не реагируете, когда Олег называет вас дураком? Ведь это же оскорбление!
А я отвечаю:
— Георгий Александрович! Ну какое это в России оскорбление? Это — героизация: дурак, идиот, юродивый, сумасшедший… А в нашем случае — просто текст, потому что по действию Олег меня не оскорбил.
Товстоногов поворачивается к Басилашвили и говорит ему:
— Олег! Володя прав! Вы говорите текст безо всякого оскорбления!.. Попытайтесь его оскорбить!..
И вот я сам пытаюсь себя оскорбить, но действую вяло, потому что поезд ушел, то есть списки составлены, и на собеседование к старым большевикам мне в райком не надо…
И то хорошо…
Но если сознаться, на душе у меня — очень нехорошо…
Во время таких головокружительных гастролей оставшиеся дома начинают комплексовать и чувствовать себя вторым сортом. А что может быть в театре ужаснее этого?
И бессонными ночами артист Р. тайно возвращается к сцене примерки и грызет себя за неумение владеть собой.
— Кто ты такой? — задает он себе бессмертный вопрос Паниковского и свирепо отвечает: — Высокомерный, провинциальный, жалкий премьер! Костюм на тебя мал?.. Врешь!.. Не костюм, а роль для тебя мала, а ты, Гамлет несчастный, хочешь играть только главные роли!.. Бесстыжий каботинец!.. Вся ситуация глупа, а ты в ней — глупее глупого! И все потому, что тебе смерть как хочется в Японию и ты как огня боишься какой-нибудь своей внезапной подлости…
Но проходит темная ночь, и ясным днем настраиваешь себя на другой лад, и в ушах звучит другой моноложек:
— Прощай, Страна восходящего солнца! Прощайте, гейши в тонких кимоно! Нам не суждено узнать друг друга!.. Я поеду в Челябинск, я повидаю Свердловск и Нижний Тагил, и нежные тагильчанки будут улыбаться одному мне… Чем Урал хуже Японии?.. Пусть мне это объяснят наши патриоты!..
Вот каким изворотливым может быть сознание уязвленного артиста. Но бодрости оно не прибавляет, и к вечеру он начинает понимать, что еще не достиг пределов самоедства.
— Что Гришин костюм? — объясняет он себе самому. — Давно пора надеть должную форму и беззаветно встроить себя в систему любимого театра. Так же, как театр, с помощью политкостюмеров, встраивает себя в систему нашей великой страны. Разве Гоге легко снимать «Римскую комедию» Зорина и рядить сцену по «юбилейно-датской» моде? И пора честно признаться, что домашние вольнодумцы потому и позволяют себе смелые фразы и свободные жесты, что их прикрывает Гога Товстоногов, оставляя за собой тесный костюм компромисса… Компромисс — вот знамя эпохи, а значит, и твое!.. Вспомни слова потерпевших и понимающих время людей…
И я вспомнил, как однажды на галечном пляже санатория «Актер» в городе Сочи Сережа Юрский, успевший переехать в Москву, рассказал мне подробности своего разрыва и ухода, те, которых я еще не знал, и с горькой иронией опального мудреца заметил на мой счет:
— Будь всем доволен, и все будут довольны тобой… И никто тебя не обидит ни в городе, ни в театре…
Конечно, он, как Чацкий Чацкому, объяснял мне один из дьявольских законов театра, который постиг на своем мучительном опыте, а не советовал перейти в Молчалины и стать подлецом…