Ясень

Было у Гротана прозвище — Шершень. Получил он его за колючий нрав, ядовитый язык и не менее убийственные стрелы: Шершень всегда держал при себе ростовой лук из рычьих рогов, и бронебойной стрелой с пятидесяти шагов запросто пробивал дубовый щит в два пальца толщиной и любой доспех. Устоял бы под его стрелами разве сказочный орихальк, но тот был столь редок, что Мелдену — хоть продай он половину Сарта с угодьями! — хватило бы разве на поясок.

— Взятием не возьмем. Людей только положим.

Гротан сидел на плаще, вытянув больную ногу, и хлебал поднесенный Леськой суп. Лук был прислонен к сосне. Шершень косился на него, сдержанно улыбался. Золотоглазая знала причину этому… не зря, ох не зря охотник задержался, отправив их вперед.

— А на выстоянье эта зверюга год в норе просидит — не почешется. Нам бы его из замка выманить, да как?

— А вы ему Леську через стену киньте, — пробегая, посоветовал Тума. — Она рыцаря язычком в полдня ухлопает… сам в плен запросится.

Керин фыркнула в ладонь, глаза полыхнули расплавленным золотом:

— Леську… Ты хорошо ли, Шершень, замок знаешь?

Гротан почесал переносицу:

— Н-н, допустим.

— Доедай тогда.

Она увела Гротана на затишную полянку, под куст крушины (поставив Леську сторожить, чтобы за Тумой не гонялась), усадила на земле, сама села напротив:

— Давай обе руки и ничего не бойся.

Шершень осклабился, но насмешку проглотил. Протянул ладони. Руки Керин оказались сухими и теплыми.

— Думай про замок. Любой камушек, закуток, паутинка… все, что вспомнишь…

…Охотник ошалело крутил головой. Он заметил, что тени укоротились и сдвинулись, солнце жарило во всю, напекая голову. Керин все еще сидела напротив, стиснув в ладони пучок выдранной с корнем травы. Встрепанная и мокрая, как мышь, хлопала глазами.

— Н-ну-у… — хрипло выдохнул он. — Ты меня всего выпила, до капельки. Я и имя свое не вспомню.

Керин посмотрела на траву в руке, откинула, вытерла руку о ноговицы:

— Прос-ти… я не научилась… толком. Лесь! Пить…

Шершень поддержал ее за плечи:

— Леська! Клуша сонная!

— Несу уже! — и выплеснула на языкастого кувшин.

Вечером того же дня, наказав богатырю Велему сторожить крепче, выскользнула Керин из ночного лагеря… Хотя, если все пойдет как задумано, ничего непредвиденного и не должно случиться — в эту ночь Мелдену будет не до них. Да и в другие тоже.

Разъяснилось: в небе висел хрупкий молодой месяц, и тени сосен сетью накрыли прогалину. Бесшумно возник рядом серый охотник. Керин села, утопив пальцы в жесткой шерсти его загривка, прислонившись к теплому боку, а спиной упираясь в смолистый ствол…

Вбирала в себя звуки ночного леса… растворялась в нем… сливалась с кронами и корнями… уходила к Сарту, к пепелищам…

Она ощущала замок, как меч чувствует ножны…

А потом, так и не выпустив волчьей шубы, стекла в траву.

От дубов и сосен ложились на землю четкие утренние тени, а воздух между стволами казался напоенным сиянием. Сквозь откинутый полог шатра, опираясь на высокое изголовье, Керин смотрела на лес. Глубоко дышала, избавляясь от темного сна.

Стан просыпался. Раздували вчерашние угли в золе, громыхали котлами кашевары; кмети, позевывая, тянулись умываться к ручью. Сменились караульные. Кого-то громко бранил взъерошенный со сна Велем. Керин быстро опустила ресницы, услышав голосок Леськи:

— Тихо! Орешь, как пьяный кочет на заборе.

Велем окрысился, но бас приглушил. В губы Керин ткнулся мокрый край берестяной кружки. Питье было холодным и резким на вкус.

— Она скоро придет в себя? — Велем изо всех сил старался сдерживать голосище, но получалось плохо.

— Ты что! — шикнула Леська. — Нельзя. Ну, когда человек такой, это значит, его душа бродит где-то. Как цветок на серебряной нитке, — добавила она задумчиво. — А если дернуть слишком резко, нитку можно запутать или порвать. И вообще, — накинулась она на парня. — Я разве знаю? Думаешь, лечить овечек или там коней и людей — одно и то же?

— Ну-у… ты нас честишь то телками безрогими, то жеребцами перестоялыми — так велика ли разница?

— Тревожусь я. В Ясене такого не было. А тут уж в третий раз. Ну, как… этот… Незримый… пегушку съесть пробовал.

— Во второй, — поправил Велем. — Так-то она только мерзла.

— А после Казанного святилища? Наири говорила.

— Тю, рыжая. Надо душе уходить — значит, надо. Золотоглазая…

Чашка полетела, расплескивая зелье, Леська вскочила и зашипела.

— П-шла, п-шла, лиса драная! — раздался совсем близко чужой голосище: громкий, но невнятный, будто говоривший давился кашей. — Хочу — и иду-ик!

Было похоже, что рыжая вцепилась в татя когтями. Мужик орал, Леська визжала, но в то же время шум удалялся. Либо вмешалась охрана, но скорей здоровила Велем уносил за шкирки обоих. Ох, не повезло кому-то.

— Что такое?! — Керин узнала голос Гротана.

— Шершень! Девке ска… — судя по звуку, Велем припечатал крамольника о землю. И громко завернул сбегавшихся.

— Ты, мил человек, как зовешься и чьего десятка? — Шершень шумно поднял и отряхнул Леськину жертву. Тот что-то забубнил в ответ. Прорвалось: "Я мужчина!"

Керин хмыкнула, вытерла мокрую шею.

Снова заглянула в палатку Леська, решила, что Керин дремлет, и на цыпочках ушла.

— …А я ее саму хочу спросить. Раз она такая избавительница. Жниво самое ни на есть, перестоит жито. Мелдена мы в замок загнали — и ладно. Пусть сидит, а нам домой пора.

— И сам ли ты, Жаха, до такого домыслился? — нежно спросил Шершень. — Али подсказал кто?

— Мы с парнями думали. Сами!

— Тихо, — видно, Шершень надавил ему на плечо: каши в сварливом голосе стало побольше, а звука поменьше. — А с какими парнями?

— Ну, Гмыря из Студенца, Хуго… — как горох, посыпались имена и названия весочек. — Все хозяева справные, не голь.

— И дома ваши целы?

— Кабы целы, я бы в бучу не полез, — неохотно признался Жаха. — Но от хозяйства осталось. Да я, углежог, под Ясень пойду, заработаю.

Керин, наконец, вспомнила его самого: вороной мрачный дылда с намертво въевшейся в кожу угольной пылью, всклокоченной волосней и бородой под глазищи.

— Я этот Сарт видел. На него переть — это ж чистая смерть.

Керин не выдержала. Выглянула в щелку в пологе. Говорящие были, как на ладони.

— Садись, Жаха, — вкрадчиво произнес Шершень, — в ногах правды нет.

Мужик перестал топтаться и недоверчиво присел, но руки его никак не хотели пребывать в неподвижности: они то скребли нечесаное гнездо на голове, то лезли в черную, такую же растрепанную бороду.

— Выпьешь? — Шершень протянул угольщику кружку. Тот понюхал, нерешительно глотнул. Дернул ноздрями.

— А скажи мне, Жаха, были ли у тебя куры?

— Ну…

— Так были? — непонятно к чему вел Шершень.

— Были, женка держала, — сквозь зубы выдавил мужик. — Пять несушек и певун.

— А хорошие ли?

— Какое! — угольщик махнул рукой. — А певун как уклюнет — хочь домой не приходи. Хорь его съел.

— Съел, говоришь? — Гротан распрямил и потер ногу. — И что?

Угольщик оживился, даже руками замахал:

— Так я того хоря словил! Неделю ловил. И об стенку — жах!

— Хори… они живучие, — посетовал Шершень.

— От меня не уйдешь.

Гротан резко наклонился вперед:

— Так чего ж хоря отпускаешь?! Он в своем Сарте раны залижет — и опять твоих несушек драть. И если б только несушек.

Жаха немилосердно вцепился в волосы, губы его беззвучно шевелились, но оправдание подобралось не сразу. Да еще отвлекали скрип тетив да перестук деревянных мечей за деревьями. И заинтересованные лица немногих слушателей: они-то молчали, но ухмылки на рожах — не глядел бы.

— Так то… — Шершень поощряюще улыбался, и угольщик выдавил: — Так то хорь, а то… похуже. Мы в нору за хорем, а там… похуже… это… Душу загублю.

— Во, дурак — человек, — не вынеся, вмешался Велем. — С него шкуру драли — он терпит. Богов его в болото спускали — терпит. Дом спалили, жену снасильничали…