Ясень

— Ты разделишь с ней все, — сказал он тихо. — Даже то, что ни с кем не захочешь делить. Но не сейчас.

Эти слова будто пригвоздили меня к месту.

Керин ушла вслед за стариком, и другие волхвы сгинули куда-то. В пещере наступила гулкая тишина, такая, что, казалось, слышен был шорох пламени, и почему-то именно сейчас мне стало страшнее, чем прежде. В растерянности я оглянулась, и тут откуда-то из темноты вынырнул давешний служка.

— Пошли, что ли, — прошептал он, озираясь. — Покуда все спокойно…

И впрямь все было спокойно, и ни души не встретилось нам, пока он вел меня по подземному коридору. Как облегченно вздохнула я, оказавшись, наконец, снаружи! Пусть седенькие тучи затянули солнце, и холодный ветер рябил воду, — все равно это лучше было, чем ледяной жар священных огней!

Я села на траве у прибрежных кустов. Служка устроился рядом, подобрав осторожно полы рубахи, чтобы не испачкать. Это выглядело смешно, но я не смеялась: эта рубаха у него, наверняка, была единственная.

Все мои мысли были сейчас с Керин. Даже странные слова старого волхва меня не тревожили, отошли куда-то. Время тянулось. Солнце будто застыло на небе.

— Однако, храбрые вы, — пробормотал служка, и я взглянула на него с удивлением: еще здесь? Он сидел, придерживая мокрый подол на растопыренных пальцах, и смотрел на меня с боязливым любопытством. — Ведь забили бы посохами. Непременно забили бы, если б не дедуня.

— Утешил, — проворчала я. — Это кто — дедуня?

— Ты разве не знаешь? Он же самый старый в Святилище! Самого Винара помнит, Сварогом клянусь! — служка оживился, замахал руками, забыв о мокрой рубахе.

Я ему не очень поверила, но перечить не стала. Спросила только:

— Разве он тебе родич?

Парень опешил, разинул рот. Помотал головой:

— Не-ет, что ты. Он меня служению учит. И… добрый он.

— Так это ты привел его? — догадалась я, наконец.

— Угу…

После этого парень почему-то замолк. Я пыталась его еще расспрашивать, но добилась только одного: что имя ему Лешек. Мне надоело допытываться, и оба мы долго молчали.

Вдруг странный звук донесся от ворот, будто порвали струну. Служка вскочил, я едва успела обернуться и увидела, что ворота разошлись, и в створках стоит Керин. Она сделала шаг, другой, спотыкаясь и пошатываясь, как ослепший человек, который впервые пытается идти.

Застыла.

Только ладони были чуть протянуты вперед.

И глаза неподвижно смотрели за край леса, на солнце — не видя.

Мы с Лешеком одновременно подбежали к ней, подхватили под руки. Она словно и не почувствовала, что мы рядом. Осторожно, как больную, свели мы ее по берегу к челну и усадили. Она повиновалась, не говоря ни слова, и видно было, что душа ее далеко. Лешек греб, а я придерживала Керин, обняв ее за плечи, иначе она неминуемо выпала бы. И, когда днище зашуршало уже по песку, Керин вдруг, склонив голову ко мне на плечо, тихо, одними губами проговорила:

— Не все враждебно, что черно, и Мертвый лес еще не мертв…

— Что?! — встрепенулась я, но она уже смолкла, вновь оцепенело глядя в никуда.

Я хотела теперь лишь одного — увести ее поскорее отсюда.

Мне казалось, что вдали от Святилища она быстрее очнется от этого дурмана. Не сразу я заметила, что Лешек идет рядом, а на вопрос мой, не хватятся ли его волхвы, он ответил сумрачно и дерзко:

— Погодят.

И так мы продирались втроем через чащу, то теряя тропинку, то вновь находя ее. Путь показался мне бесконечным, а Керин все никак не могла очнуться, и это меня больше всего пугало. Наконец, мы выбрались из тени священного леса, и солнце засияло прямо над нами. Через поле наметом мчался в нашу сторону всадник. Когда приблизился, я узнала Туму.

— Насилу отыскал! — крикнул он, спрыгивая в траву. — Вести есть… — и осекся, взглянув на Керин.

— Говори, — поторопила я.

Тума перевел дыхание.

— В землях Мелдена… бунт… — выдохнул он, не отрывая глаз от Керин.

— Что?!

— Бунт, говорю…

И тут произошло чудо. Керин, мгновенно ожив, твердо шагнула к нему:

— Что за бунт, Тума? Кто принес вести?

— Купцы из Туле… — Тума перехватил повод солового. — Говорят, подвладные взбунтовались. Кнехты веси жгут…

Керин вскинула голову, вздохнула отчаянно, будто в последний раз.

— Вот и все, — сказала она почти беззвучно. — Вот и все. Поспешим.

Тума отдал ей повод коня, подставил колено, и она легко вскочила в седло.

Я оглянулась на Лешека. Он застыл, жмурясь от солнца.

— Пошли, — сказал мне Тума.

Керин пустила коня рысью. Когда мы отошли, я еще раз взглянула на Лешека. Он вдруг топнул ногой, вцепился руками в подол рубахи и с треском ободрал его чуть ли не до колен. Потом отшвырнул тряпку, в три прыжка догнал нас и, не говоря ни слова, зашагал рядом. Тума фыркнул было, но я ткнула его локтем в бок. А Керин на соловом коне была уже почти неразличима в лучах солнца.

Конец 1 части

Глава 8

Слово свидетеля. Горт.

Сражения выигрывает осторожность.

Если бы у меня не было герба, я приказал бы сделать его и выбить на нем эти слова. Но герб у меня уже есть и известный, а слова эти, невесть от кого услышанные в детстве, я храню глубоко и ни с кем не делюсь ими.

Совсем не потому, что боюсь обвинений в трусости, о нет. Тот, кто обвинит меня в трусости, не заживется на этой земле. Просто эти слова — ключ к большинству моих поступков, а раскрывать их кому-либо я не собираюсь.

Да и некому.

Отец, умерший двенадцать лет назад, был единственным человеком, который мог потребовать у меня откровенности. Впрочем, как говорят волхвы, надо идти с чистой душой к божеству.

Но бог, которому я поклоняюсь — Отан — не требует искренности, он требует крови и получает ее достаточно, чтобы не забывать меня в дележе жизненной добычи. Кстати, все, кто живут в моих владениях, обязаны поклоняться тому же богу, с непокорными — разговор короткий…

Ничто так не помогает управлять людьми, как поклонение единому богу и подчинение одному хозяину. А хозяин — я…

Я всегда ценил эти утренние часы.

Слуги пока что не знают, что я наловчился просыпаться на час-два раньше, чем обычно, и не беспокоят меня до назначенного времени. Право, иногда можно подумать, что не они служат мне, а наоборот — с такой настойчивостью требуют они соблюдения ритуала. А ведь это дело достаточно утомительное и часто не оставляющее времени для размышлений. Поэтому размышляю я сейчас, утром, в постели, пока день еще не втянул меня в свою суетливую круговерть…

Итак, осторожность.

Услышал бы это слово мой покойный отец, то разбил бы о мою спину латную рукавицу, как некогда, в дни безоблачной юности: осторожность — привилегия купцов! Честный рыцарь должен мчаться напролом и сломать себе шею!

А я с помощью презренной осторожности достиг большего, чем мой отец с помощью меча. Я всегда предпочитал переговоры драке. Не из страха, нет. От переговоров больше выгоды. После смерти отца мощь нашего герба зашаталась, а мне удалось, причем, малой кровью, привести ее в прежнее положение и даже закрепить некое равновесие между собой и другими силами…

Впрочем, боюсь, что две вести, принесенные прошлой ночью Морталем, представляют для этого равновесия серьезную угрозу.

Весть первая: в землях Мелдена бунт.

Бедняга Мелден — именно так я думаю о нем всегда, и совершенно искренне. Бедняга Мелден. Его незначительные владения полоской отделяют мои земли от земель Ясеня, и он всю жизнь чувствовал себя меж двух мечей. Ему казалось, что либо я, либо Ясень непременно нападут и отберут последнее.

Глупец! Мощь Ясеня равна моей мощи. Так неужели бы два могущественных рельма выдержали искушение, если бы их не разделяло ничто, кроме реки? Потому-то ни я, ни Ясень пальцем его не тронули, и не потерпели бы, чтоб его тронул кто-либо другой. А этот болван пошел на службу к Незримым! И вот теперь в его владениях бунтуют ратаи.