Ясень

— Пойду за ней. Чтоб там ни было.

Вот и все. Молодец Леська. Ей решать не придется. Она целиком полагается на решение Керин.

Может, и мне положиться? Нет, у меня так легко не выйдет…

Голос Керин мы услыхали одновременно. Сквозь закрытую дверь он доносился слабо, но я разобрала, что зовет она меня. Впрочем, Леська, не долго думая, вошла следом — условностей она не признавала. Она немедленно взбила Керин подушки, заставила ее лечь и натянуть до подбородка перину. Выполнив свой долг, она уселась на пол у кровати с видом верного пса, ожидающего награды за старание. Злополучная чаша стояла в углу кресла, и я поспешно заслонила от Леськи это неприятное напоминание. Керин смотрела на нас, и золотой блеск ее глаз был совсем домашним, мягким.

— Знаете, мне совсем хорошо, — сказала она. — Завтра я, наверное, поднимусь.

— И не вздумай! — вскинулась Леська. — Ты же ранена! Надо полежать, отдохнуть.

— Какая же это рана, — вздохнула Керин. — Царапина.

— От драконова когтя! А он, может быть, отравленный.

— Звери не мажут когти ядом, — с внезапной печалью сказала Керин. — До такого только люди додумались.

Она помолчала немного и уже веселее добавила:

— Вовсе он не отравленный. И рана скоро заживет. А я хочу увидеть пиры. Правда, что сегодня вечером большое угощение?

— Да, — кивнула я, — большой праздник в твою честь. Жаль, что тебя там не будет. Но ведь послезавтра начинается Большой торг, и развлечений еще будет много. А пока ты лучше потерпи. Леська права.

— Скучно терпеть, — улыбнулась Керин. — Но что я могу поделать с двумя такими врачевателями? Ты потом расскажешь мне, что там было, Наири?

— Я не пойду.

— Я тоже, — сказала Леська.

— Почему? — Керин смотрела на нас с неподдельным удивлением. — Если из-за меня, то не надо. Я могу побыть одна.

— Одна… — с явным сомнением в голосе повторила Леська. И вдруг ни с того ни с сего выпалила:

— Наири хочет знать, что будет дальше.

Я подскочила в кресле. Ну и Леська! То ли она и впрямь так простодушна, то ли ломает голову над тем же, что и я. А по виду не скажешь!

Керин озадаченно молчала. Потом прикрыла глаза, провела ладонью по лбу, будто стряхивая невидимую паутину.

— Не знаю, подружки, — глухо сказала она, наконец. — Не знаю.

Я не выдержала. Взяла ее руку в свою, погладила. Показалось мне или нет, что эта рука дрожит? Керин открыла глаза и долго, запрокинув голову, вглядывалась в потолок, будто хотела разглядеть там ответ.

— Ты же Золотоглазая, — негромко напомнила Леська.

— Я Золотоглазая, — повторила, как эхо, Керин. — Я есть… и есть Легенда, что же еще надо? Помните, что там сказано насчет мужества?

"Мужчины утратили мужество, а женщины его найдут", — Легенду я знала наизусть.

— Будем искать мужество там, где его потеряли, — Керин резко села на постели. — Будем сражаться.

— С кем?

Я знала, что она ответит, и все равно слово упало в тишине тяжело, как камень:

— С Незримыми.

Предвечерние тени сгустились над нами, и мне показалось, что в натопленной этой горнице чересчур зябко. Даже здесь, в Ясене, на вольной земле было страшно. Леська, как подбитый зверек, съежилась на полу. Было тихо, слишком тихо, только слышно прерывистое дыхание Керин. И тогда я сказала то, что давно уже должна была сказать:

— Я умею владеть мечом и ездить на коне. Я тебе пригожусь.

— А я умею лечить, — сказала Леська. — И все равно я от тебя никуда не денусь.

Губы Керин дрогнули в горькой улыбке. Часто я потом видела эту улыбку, слишком часто! Она провела рукой по волосам Леськи и прошептала чуть слышно:

— Спасибо.

Я громко чихнула.

— Мама, что ты там ищешь?

Из-за откинутой крышки виднелись только полотняная рубаха и торчащие из нее босые ноги, но мать я узнала сразу. Содержимое сундука разлеталось под ее напором, как вражеские полки. Над сундуком висела пыль и, точно стяги, реяли запахи пижмы и полыни. Две служанки с каменными лицами придерживали крышку, чтобы не захлопнулась.

Услышав меня, мать разогнулась, и я едва не фыркнула, увидев ее красное лицо, сбитый набок чепец и встрепанные волосы.

Она гневно взглянула на меня, втянула воздух:

— Прохиндейки, бездельницы, уховертки! Ишь, морды понаели, пальцем не шевельнут! Кикиморы!

Я покосилась на «кикимор». Здоровые, пышущие румянцем, они кривились от сдерживаемого смеха, но стоило матери бросить взгляд — почтительно застывали.

— Смолу на вас возить! — все больше расходилась та. — У, бесстыжие! Все самой делать, все самой! Глаз не сомкнешь, не присядешь! Покою нет!

Она замахнулась стиснутой в кулаке цветастой тряпкой. Девушки не выдержали. Крышка сундука с грохотом рухнула. Мать подскочила, как ошпаренная, и замолкла. Служанки, закрыв лица, давились подозрительным кашлем.

— Мама, — воспользовалась я передышкой, — так что ты все-таки ищешь?

Мать стащила с головы чепец, вытерла им лицо.

— Ключ, — сказала она, тяжело дыша. — Ключ я ищу. Затерялся где-то.

— Какой ключ?

— От покоя с заклятым креслом. Все же пир сегодня, еще сядет кто ненароком, с медов-то…

Кресло это было семейным преданием и проклятием.

Некогда отец моего прадеда, переезжая в новый дом, заказал мебель известному мастеру. Когда заказ был готов, мой предок пожадничал и заплатил меньше, чем следовало. В отместку мастер сделал заклятое кресло и отправил заказчику вместе с остальным.

Кресло из темного дуба отличали искусно вырезанные на подлокотниках руки — мускулистые, с судорожно сжатыми кулаками. Казалось, что кто-то невидимый сидит в нем, и видны только руки, лежащие на подлокотниках. Мастер заявил, что никто не посмеет сесть в кресло, пока истинный хозяин — он разумел нечистого — здесь.

Так и случилось, и с тех пор заклятое кресло стояло в отдельном покое. Оно было известно всему городу, и порой отец водил гостей посмотреть на него, охотно посвящая их в детали предания. Гости качали головами, поглаживали бороды, но сесть не решались.

Мне показалась смешной предосторожность матери. Да и к чему искать этот ключ? Если в кресле и вправду кто-то есть, он постоит за себя сам. Я, как умела, объяснила это матери. Она спорить не стала, велела служанкам собрать вещи и ушла на кухню.

Я только головой покачала ей вслед: сколько хлопот с этим пиром! В кухне с раннего утра дым стоял коромыслом. Служанки метались по покоям, наводя чистоту. Во дворе тяжело бухало: выбивали парадные ковры. Мать, вскочив ни свет, ни заря, ухитрялась быть во всех местах одновременно. Именно ее голос пробудил меня ото сна.

Служанки закрыли сундук и удалились, а я в унынии присела к окошку. Уже не заснуть. Лучше всего было бы сейчас пойти к Керин, но беспокоить ее не хотелось. По совести говоря, следовало помочь маме в ее хлопотах, только в хозяйственных делах я не понимала ничего.

На пиру меня усадили рядом с Мэннором. Впрочем, пир — это громко сказано. Собрались только свои: друзья отца Миклош и Трибор с женами, сотник Вежи Явнут, Вилько — побратим, близкие родичи, челядинцы из старших — совсем немного.

И, конечно, Избранные. Пир-то и устраивался из-за нас: чтобы не ударить в грязь лицом, проявить щедрость и ум, именитым приличные, и не оказаться хуже других, что уже попировали с нами и в нашу честь. Нам все это уже наскучило, но Герсан, мой отец, старшина городских златоделов, был человек уважаемый, и отказать ему Избранные не могли.

Пир длился не первый час. Немало было выпито чар, выкрикнуто здравиц Избранным, а особо Керин — победительнице Дракона. Ее насильно усадили во главе стола, подвыпившие старшины глядели на нее, как на диво заморское, и всё норовили подлить вина и пододвинуть кусок пожирнее, Керин смущенно отказывалась. Мэннор с тоской глядел на нее поверх полной чары.

Уже заглядывал в глубокие оконца молодой месяц. Жарко закручивался над столами хмельной чадный дух, хрустели на зубах кости, бесшумно сновали за спинами челядники с ковшами и солилами. О нас забывали, речи делались невнятнее, оплывали свечки, пустели блюда. Кто-то храпел в обнимку с лагвицей, Гино и Миклош затянули песню, Явнут запустил пальцы в миску с патокой.