Страница 24 из 69
— О чем ты?
— О Пыльных стражах. И мы с тобой, и Соланж, и бургомистр Хаген считали затеявших войну жертвами злого ведовства, так?
Ястреб подставил солнцу незрячие глаза.
— Объясни. Расскажи все, чего я не знаю.
— Все просто, — Лэти пожал плечами, — если серая тоска, неуверенность в себе, безнадежность могли выйти из нас и сделаться одушевленными — как раз получились бы Пыльные Стражи. А потом они возвращаются, и постепенно выедают изнутри того, в ком чуют слабину. Их не видно за лицами обыкновенных людей — узнаешь только по просыпанной пыли. И… это как пелена перед глазами, которая делается все прочнее. Копоть… и если бы только на глазах…
— Мой сын… Ветер, — Ястреб облизал губы, — жаловался, что в доме все время ложится пыль. Они? Юрка?
— Слышал, живы, — поспешил сказать Лэти. Набросил свою куртку на плечи вздрогнувшего Ястреба. — Я-то сам в Кроме появляться не рискую. Вот Ивку объявили национальной героиней. Вроде за то, что спасла столицу от самозваной государыни.
— Тварь…
Какое-то время они молчали, слушая, как ветер шуршит увядающей листвой. Вернулся кот, доверчиво забрался к Ястребу на колени.
— Сам где теперь?
— У Бокрина.
— Подросла найдена синеглазая? — улыбнулся Ястреб, вспоминая чернокосую девочку, пугливую и глазастую, как совушка. Поскреб костяшками пальцев щеки. Лэти снова взял его за руку: словно боялся потеряться.
— Подросла.
— Рассказывай.
— Черта движется. Земли до Ишкольда заглотала и остановилась, было, потом опять пошла. Но медленно. И «приходы» из-за нее как будто прекратились. У нас теперь и своей нечисти хватает: паутинники, пыльные ведьмы, оборотни… Я бы раньше здесь появился: да не всегда дорога выводит. И отчего так, не узнать. Своего опыта нет. Беспамятных уже не спросишь. Ведьмы из великих ковенов — или прячутся, или убиты. И в коллегиумах все, что о Черте важного в свое время записали, сожжено. То ли по особому приказу, то ли сами расторопными оказались. Тьфу.
Ястреб потянулся, закинув руки за голову, чувствуя, как кот, чтобы не упасть с колен, впивается когтями в кожу через пижамные штаны.
— Вот ты помнишь. И я помню, — он почесал висок. — По-моему, это оттого, что я до сих пор не видел мира за Чертой. Для меня реальнее Берег. Мне сны снятся. Стрекоза над Закромным прудом дрожит, тиной пахнет. И белье свежестиранное по кустам ракиты развешано. А почему ты не забыл…
Лэти легко вздохнул:
— Дар у меня от Берегини такой: в огне не гореть, в Черте не теряться. Как у кота вот этого — на лапы падать. А у Бокрина — раны лечить, точно он ведьма.
— Много таких у Черты родилось, дети пограничников. Ивка, вон, хотела нам жениться запретить из-за этого. Да не по ее рассудили. Говори, — он стиснул куртку на груди. — Все мне говори. Не жалей.
Лэти наконец выпустил руки Ястреба, поерзал на бревне, словно собираясь с духом:
— Убили Ветра. В Шужеме. В Ночь Разбитой луны. Девочку, невесту Юрия, ведьмой сочли. Он оборонять кинулся…
— Купавка ее звали.
Слепой пограничник закинул голову. Словно вглядывался в бездонное синее небо над больничным двором.
— Юрий в Крому вернулся. Его трогать не смеют, из-за матери.
— Ладно.
Ястреб сжал кулаки, так что ногти впились в ладони. Почему-то вспомнилось, как стояло над пустошью, над озаренным багряным закатом сосновым бором колокольное ожидание. Костры солнцестояния — и ни смеха, ни песен. Не плодородие земли воскресить — заглянуть за завесу было целью. А оттуда пришло неживое, на нежный, беззащитный, в общем-то, мир. Ведьм ковена отрубило сразу, кто разума лишился, кто жизни. Ястреба краем задело — словно крапивой, только больнее. (После выливал это в картину: подарок внуку Юрке. Ключ ведовских дорог, многим открытый, да никому не служивший.) А она, Берегиня, сумела оборвать обряд — чтобы то, что сгубило ведьм, не прошло — сквозь них — в мир. Оборвала, теряя часть себя — Темную Луну, Изменяющую Дороги. Оттого и больное сердце, и колдовской сон под ведовскими травами… Ястреб не был ведьмаком, даже оборотнем-птицей — хотя, должно быть, мог. Но выучка у Старой Луны дала свое. Не лишился чувств, выпрыгнул из кустов, где таился, нес на руках, прижимая к груди — единственную свою любовь. Ольга, жена-покойница, прости… И Ветер тоже. Доброй тебе дороги.
— Я найду ее, — сказал сам себе. — Даже слепой — найду.
Лэти обнял друга, привлек к себе:
— Не спеши. Лечись. Я у Саввы живу, рядом, без тебя не уйду. И не забуду. Бирн, беловолосая ведьма, да, они ж поженились! Так вот, сдается мне, она тоже помнит — только молчит.
— Эй! Серега! — оборвал разговор оглушительный вопль дяди Сени. — Ируська в двери рвется! Давай сигай! Не все ж кричать, что замок заклинило. Она уже за слесарем пошла.
Лэти сжал руки Ястреба, коротко обнял:
— Ну, давай.
Подтолкнул в спину, помогая забраться на подоконник.
17.
Этот мир оказался вовсе не мертвым, как им виделось из-за Черты. Просыпаясь по утрам, Ястреб ощущал совсем слабенькое его дыхание: как у скованного морозом, спящего дерева. А весне неоткуда было наступить.
Утренние уколы сегодня отменили, и он счастливо проспал это время, проснувшись только к завтраку, оттого, что Семен тщательно выскребал кашу из металлической миски, звеня ложкой, сопя и чмокая. Но почуял, что сосед проснулся, повернулся и пробасил:
— А тебя нынче не кормят? Бедняга. Первое дело мужику — хорошо пожрать.
Ястреб хмыкнул, потянулся, взбил кулаком квелую подушку, пахнущую лекарствами и прелой соломой. Под ребрами радостно отозвался каждым комом ватный матрас. Скрипнули провисшие пружины кровати.
— Не ерзай. Придут и повезут, как директора.
Семен с хлюпаньем выхлебал разбавленное до воды какао и замолчал. Слышались его сопение, тиканье наручных часов, шарканье за дверью. Звякало от ветра стекло и бормотало радио. Пришла, загремела шваброй нянечка. Завоняло хлоркой. Влетела, загремев дверью, сегодняшняя медсестра — Галочка. Споткнулась о ведро, звякнула дужка.
— Куды бежишь? Чего бежишь? — заворчала Трофимовна.
— Сергей Владимирович, — объявила Галя бодро. — На операцию. Выходите в коридорчик. Я вас под ручку возьму и дядя Сеня. А там на каталочку.
— Зачем? — удивился Ястреб. — На ногах держусь.
— Положено! — отрезала Галя. — Так… Трофимовна, что ж вы ему выдали?!
— А что?
— Дырка на спине, ужас. Кладовку откройте. Потерпите, Сергей Владимирович. Пижамку поменяем. А то Татьяна Арсеньевна меня съест.
Семен хмыкнул. Трофимовна укатилась со шваброй и ведром, ворча под нос. Ястреб терпеливо ожидал.
Без особых церемоний переодела Галюня пациента в новую пижаму, столь же ветхую, но, по крайней мере, целую. Заставила лечь и толкнула каталку. Та, подпрыгивая, покатила по неровностям больничного коридора — примерно так скачет по каменистой дороге телега. Последний толчок передался костям Ястреба от порога операционной. Там пахло по-другому, и движения совершались целеустремленно и деловито. Звякали инструменты, била о фаянсовую раковину вода. А разговоры, пока его перекладывали с каталки и привязывали к столу, велись отвлеченные. О ползущих вверх ценах, и что на границе перехватила партию туфель. Так если выйти на «ЗИПе», перейти и обогнуть баню, там совсем дешево. И ничего, каблучок и все такое… Шаги Татьяны Арсеньевны Ястреб узнал. Стремительные, легкие. Словно сквозняк прошел.
— Капельницу…
— Да уже, Тань Арсенна…
— Ну, как вы?
— Хорошо, — сказал Ястреб сухо. Неприятно было не видеть собеседника.
— Это хорошо, — похоже, Таня улыбнулась. — Сейчас сделают укол, досчитаете до трех, голова закружится, и вы уснете. — Галя! В трубку…
Голова действительно закружилась. А потом привиделась цветная, скручивающаяся спиралью радуга. Ястреба утаскивало в ее середину, и настойчиво повторялось какое-то слово. А какое — он забыл.
Глаза болели. Боль была не жгучей, но неприятной. И еще колотило от холода. Потом Семен объяснил, что так отходит наркоз. А язык никак не хотел поворачиваться во рту.