Страница 22 из 69
— Уйти за Черту.
Тихо заплакала Соланж.
Есть птицы, которые летают ночью. На других заставах должны были узнать о решении, принятом Ястребиной, обсудить его, взвесить и решить тоже.
Следующей ночью, в самый темный ее час, вслед за проводниками пограничники и те, кто отважился пойти с ними, ушли в Черту. Их было около семисот, примерно две трети пограничной стражи Берега.
16.
Тихо звякнули металл и стекло. Этот звук теперь обозначал для Ястреба наступление утра, когда медсестра входила в палату, чтобы сделать уколы, а также несколько сегментов суток: до полуночи. Потом наступало мучительное забытье.
— Татьяна Арсеньевна вам импортные витамины выписала, очень хорошие, — оживленный голосок медсестрички Ирочки слегка вздрагивал — так было всегда, когда она с Ястребом заговаривала: одновременно виновато и оживленно-радостно. Сперва оживление было фальшивым, но за полторы недели все больше превращалось в настоящее. От Ирочки пахло свежестью и сладкой, тяжеловатой для юной девушки косметикой, а еще крахмалом от халатика и лекарствами. Ирочка прерывисто, почти испуганно вздохнула, невзначай коснувшись Ястреба коленкой. Стала закатывать ему рукав. Кожа у Ирочки была теплая и очень нежная, коготки слегка царапали. Плечо мужчины жестко обхватил жгут; еще раз дзынькнуло, резко пахнуло спиртом.
— Кулачком поработайте, — сказала Ирочка робко. Ее пальчики прошлись по сгибу локтя. — Кололи-кололи, совсем вен нет. Ой…
Игла больно оцарапала, потом вена, наконец, нашлась. Боль была примерно такой же, как от жгута. Ястреб тихо зашипел. Теперь, когда он ослеп, прикосновения казались острее, а звуки и запахи стали ярче и резче. Он без труда определял: так пахнет сухая краска, гнилое дерево, штукатурка, лекарства. А вот аромат сухой травы, занесенный в процедурную внезапным сквозняком. Шуршат крахмальный халат и тапочки, шумно дышит Иринка. А этот наждак по ушам — фальцет старика Афанасьевича из-за двери. Все полторы недели, проведенные Ястребом в этой больнице, старик был хронически недоволен: супом в столовой, медсестрами и больными.
— Дык опять без очереди позвали! — надсаживался Афанасьевич. — Как старого — не зовут. А этого: ишь ты поди ж ты… Никакого уважения.
Ирочка выдернула иглу, зажала сгиб локтя проспиртованной ваткой, сняла жгут и согнула руку Ястреба в локте:
— Подержите так пока.
И тут же распахнула двери:
— И не стыдно вам? Старый человек.
— То и старый! — завопил Афанасьевич, уцепившись за возможность поскандалить. — Спину ломит на сквозняке сидеть. Я первый занял. Вертихвостка!
— Серега! — перебил старика бас дяди Сени, Ястребова соседа по палате. — Тебя там в предбаннике кличут!
Ястреба здесь называли Серегой. Он поднялся, ласково помахал Ирочке свободной рукой.
Если не заглядывать в глаза, догадаться, что Ястреб слеп, было невозможно: он двигался по больничному коридору куда более ловко, чем иной зрячий. Не умея чувствовать пространство всем телом, без опоры на зрение, нельзя сделаться воином. Вот и пригодилась наука. С пограничником здоровались. Он на ходу кивал в ответ.
Старая больничка состояла из нескольких одноэтажных зданий, соединенных крытыми переходами и причудливо разбросанных по территории. Кто не знал — вызывал больных в приемный покой, кто знал — к своему выходу, имеющемуся у каждого домика. Эти выходы запирались только на ночь и выходные, и было очень удобно встречаться в коридорчиках при них, лишенных бдительной охраны медперсонала. К такому коридорчику и шел сейчас Ястреб, и подкатывало под горло сердце: эти полторы недели, проведенные в неизвестном мире, в одиночку, стоили ему дорого.
"Предбанник", как его звали все больные глазного отделения, представлял собой обшитую досками клетушку с двумя дверьми: дощатой внутренней и обитой войлоком наружной с лохматой от ржавчины железной щеколдой. Сбоку от внутренней двери стоял у стены массивный, насмерть запертый сундук, на котором славно умещались и больные, и навещавшие, поскольку общаться на улице становилось холодновато, особенно утром и вечером, потому что наступил сентябрь. Наружная дверь вела на щелястое деревянное крыльцо, спускавшееся к протоптанной среди сорняков дорожке, рассекавшей больничный дворик, огороженный деревянным забором. Внутренняя — в коридор, в который выходили облезающие двери палат.
Чувство пространства не обмануло Ястреба, ему не нужно было считать шаги, он оттянул двери и окунулся в запахи досок и сухой травы, к которым неожиданно примешался запах огня (а еще… да, кожи от куртки — она еще характерно скрипнула, когда неизвестный шевельнулся — … пота… недоверия).
— Кто вы? — Ястреб, уже узнавая, опустился на сундук, сильно сжал ладонями край. В горле застыл комок. Пришедший тоже волновался: это было понятно по его дыханию и колотящемуся сердцу.
Повисла тишина. Наконец гость поерзал, отирая стену, и голосом Лэти произнес:
— Хоть ты… помнишь государыню?
Внутри сорвался каскад, стена образов, как воды — сквозь лопнувшую запруду. Мачтовые сосны, сквозь них багровый закат, поросшая полынью пустошь, дорога… в ее излучине бревенчатый домик, окруженный тыном из заостренных кольев — одна из первых застав, Ястребиная. Стайка смешливых девчонок — тогдашний ковен Кромы — в ярких платьях, с метлами подмышкой. Черта еще не успела проглотить Норевег, пали только Стеклянный город и Ательзем… у них еще были силы смеяться. Еще не собраны пограничники, не поставлены заставы вдоль края Черты — в двух днях конского бега от нее: бревенчатые домики, которые в любой миг можно разобрать вместе с частоколом и отодвинуть к югу (все же в палатках зимою холодно). Нет договора с птицами, не появились проводники, способные даже внутри Черты, где гаснут любые сплетения, чуять Берег. Истерия, неверие в Берегиню — и, наоборот, лютое, до кровавых жертв поклонение; суматошное бегство — и попытки остановить Черту ведовством, качание тяжелой тусклой волны. Отчаянье. Надежда. Участь мужчин — встать между миром и бедой, заслонить, защитить.
…Качание сосновых лап, лютая, выедающая душу тоска заката, полынные запахи, теплая пыль под ногами и сорвавшийся, несмотря на вечер, на зарев — птичий пересвист, гомон, смех. Смеются птицы и травы, и цветы распускаются в траве и даже на песке — как звезды в ночном небе. Тогда он, не ставший еще щитом, гордостью, защитником Берега, даже Ястребом не ставший, увидел ее вблизи. Берегиню. Государыню. Разве можно ее забыть?!
— Что… она? Нашли?!
Лэти вдруг порывисто обнял товарища, прижимаясь щекою к его небритой щеке. По лицу скользнуло мокрое.
— Жива.
Внутри лопнуло что-то, что сжимало горло все эти бесконечные, прохладные дни. Ястребу показалось, у него остановится от счастья сердце.
— Она жива — иначе Берега бы просто не было. Пыльные это тоже понимают. Но уже год мы не можем ее найти.
— Год? — переспросил Ястреб. Удивление появится потом — сейчас было пусто внутри. Он попытался сглотнуть. — Ладно, мы вышли из зимы в осень. Но я считал каждый день. Может, кроме первых двух. Здесь минуло полторы недели.
— Не понимаю, — сказал Лэти. — Нет, не то, что время течет по-разному, — заторопился он. — Не понимаю: если так мало времени прошло, почему же никто ничего не помнит?
Лэти громко подышал, скрипнул застежкой куртки.
— У нас все утряслось более-менее. Никто больше не требует отречься. Пролитой крови и для Пыльных оказалось слишком много. Они предпочитают покой. Про Берегиню просто молчат. И присутствие пограничников в селении даже считается удачей, особенно, около Черты. Если не вопить, что ты пограничник, во весь голос. Да и Пыльных стражей там почти нет. Мы сочли, что осевших по эту сторону можно вернуть. Я знаю очень многих: не по имени, так хотя бы в лицо; я хожу здесь уже неделю. Отыскиваю — а меня не узнают. Пусть бы не доверяли — действительно не помнят. Ни Черту, ни Берег. И одни кидаются чуть ли не с кулаками, думая, что я издеваюсь, а другие напрягают память и страшно мучаются от этого — и никто, ни один не признал… только ты.