Страница 21 из 69
Нужна передышка, думал Ястреб. Нужно избавиться от давящей тоски, чувства поражения, и рассудить, как и где искать Берегиню. Берег жив, а значит, она жива тоже, пусть ранена или больна. Зелья Соланж позволяют Ястребу терпеть боль в ослепших глазах, это уже хорошо. Куда лучше, чем горячка, вызванная Ивкиным ядом, когда Крадок, беспомощный, отлеживался у Бокрина, куда его отволок на себе хмурый, но надежный Тумаш. А время выходило. Точилось по капле. Теперь его нет совсем. А он все отстает — на шаг, на два… Если бы не отравленное стекло, он бы забрал Берегиню из Кромы еще месяц назад… Если бы Савва не был осужден, и вовремя донес ему слово от Старой Луны… если бы… Он тогда перемогся и встал. Две недели они с Лэти, Тумашем и Саввой пробирались в столицу, голодали и холодали, падали от усталости, искали обходные пути, старались не вступать в открытый бой с бродягами и волками… выпили полную чашу тоски, ненависти, неожиданных ударов в спину… Словно весь этот мир ни с того, ни с сего сошел с ума. Сидя ночами у костра, они мечтали, как отыщут Берегиню, как все исправят и вернут, чтобы можно было, как прежде, безбоязненно повернуться к любому спиной… Нельзя же это — когда на их теплом Берегу творится такое, хуже Черты. И опоздали на день! Ястребиные перья сгорели. Он знает. Ястреб ощущал пустоту, невозможность поговорить с птицами, взглянуть на мир их глазами. Это было так же больно, как ослепнуть. А теперь и вовсе не вернуть. Не на время забрала Ивка оберег. Впрочем, к слепоте он был почти готов. Когда еще только возникали заставы, каждый пограничник должен был провести в лесу месяц с завязанными глазами. Учиться чувствовать мир темной памятью мышц, ощущением пространства, наощупь, на звук и эхо, на запах, на дрожание, переданное от земли…
Но не ослеп же он из-за сгоревших перьев! Такое чувство, будто слезы выжгли ему глаза. "Ей было больно… она звала… должен же кто-то был услышать…"
Ястреб пробовал убедить себя, что все еще можно исправить. Но, выйдя из дому, чтобы, якобы, сопроводить Соланж до аптеки, он знал, что прощается с Кромой. Надолго.
Осиновые поленья, горящие в печи, почти не давали тепла. Казалось бы, шагни за порог заставы — и вот она, смолистая жаркая сосна; дающая долгое тепло, до остатка сгорающая береза… Вот только выйти за палисад было чревато: вокруг застав происходило то же, что и месяц назад вокруг Кромы и, как стало теперь известно, многих северных городов. Деревеньки же просто сметались оголодавшими бродягами. Так в Ишкольде зимой волки, забравшись в хлевы, до основания вырезают стада. Так в Шемахе и Исанге метет саранча, оставляя выеденные поля и скорбные, голые ветки на деревьях.
Не только дрова приходили к концу. Обычно селения делились едой с пограничниками, но в этот раз посланный за припасами отряд был встречен кольями и выстрелами из луков. Командир попробовал вступить в переговоры и едва ушел, подобрав двоих ранеными и двоих убитыми. Еды на Ястребиной, насчитывавшей теперь намного больше народа, оставалось на трое суток. На соседних заставах, как известили птицы, происходило то же самое.
— Ну вот, и до нас докатилось…
Ястреб, опираясь локтем на стол, сжав зубы, терпел. Соланж обстоятельно смазывала ему глаза. Щедро зачерпывала мазь из миски, шлепала на лицо, подбирала стекавшее. На его слова передернулась, точно поправляя душегрею.
— Я пробовала. И одна, и с другими, — сказала нехотя. — Сплетения или рвутся, точно гнилые нитки. Или… кажется, что ты можешь сделать все. Но — представь, это как с башни бросаешь камень. Он должен лететь вниз. А сейчас… заранее не известно. Он может полететь вверх, или вбок, или вообще не полететь, а вместо этого рухнет башня.
Он горько рассмеялся. Вытер полотенцем глаза. Дернулся на звук заскрипевшей двери.
— Там… выйди… — позвал Савва.
Осаждавшие дров не жалели. Костры пылали в опасной близости от насыпи, в которую был вкопан окружавший заставу палисад. Снег под жаром таял и, громко журча, сбегал вниз, превращая землю в раскисшее, чвякающее под ногами болото. Шуршала прошлогодняя трава. Заставу оточили с трех сторон — кроме той, что выходила к Черте. К ней сошлись и бездомные беженцы, и жители окрестных селений, науськанные пыльными, готовые кого и что угодно обвинить в бедах этой зимы. Врагов, пусть необученных и плохо вооруженных, но страшных в своей ненависти, приходилось примерно по два десятка на каждого из шестидесяти пограничников.
— Выходите! Отдавайте ведьм!
Кто-то выкрикнул хулу. Смердящее войско внизу отозвалось гоготом.
— Эй, вы!
Толпа затихла, должно быть, говорить собирался один. Ястреб вдруг ощутил такое же давление на голову, как в Кроме, в присутствии Пыльных стражей. Изнутри по черепу побежали шершавые лапки.
— Хватит! Выходите! Признайте силу!
— Чью?
Внизу засмеялись и всхлипнули, точно насмешнику зажали рот. И лишенный выражения голос произнес отчетливо:
— Луна разбита. У вас два пути: поклониться нам — или умереть.
— Да пошел ты! — сказали у Ястреба над ухом.
И тут свистнул ветер.
Ястребу рассказали потом, что бродяга, оглашавший волю Пыльных, стал и примером уготованной непокорным судьбы. Он корчился, извивался, но не мог убежать. И крикнуть тоже не мог, точно невидимая рука зажимала бедняге рот. А пыль, налетевшая вместе с ветром, как «шкурка», сдирала плоть с костей. На какую-то минуту все застыли. А потом тренькнула тетива. Это Лэти точным выстрелом прервал затянувшиеся страдания. То, что осталось от человека, упало в липкую грязь под частоколом, утонув в ней смеющимся белым черепом. Говорят, руки дергались еще, скребли землю. Потом вестник затих.
— Напрасно, — прямо в головах произнес все тот же голос. — Впрочем… я даю вам два дня… думайте.
Бродяги опять засмеялись, медленно возвращаясь, но смех их был вымучен. Жар костров и вонючей плоти раздувало ветром. Сбивая дыхание, летела пыль.
— Щедрые!.. Двух дней не пожалели!
Командир Ястребиной заставы Хаук витиевато и беспомощно выругался. Ястреб в который раз за этот вечер отжал в миске с холодной водой полотенце и обмыл горящие глаза. Застонал, не сдержавшись. Собравшиеся на совет пограничники притворились глухими.
— Ведьм отдайте, значит, поклонитесь, отрекитесь и катитесь с миром.
Русокудрый Андрей зашипел, как огонь, в который выплеснуло варево. Тронул шрам на затылке под волосами:
— Ща! Разбежались…
— А везде то же самое, — печально сообщил патлатый Савва. — И еда кончается. А детей и женщин с нами вон сколько.
— Никого отдавать не будем.
— Выйти в мечи?
— Прорвемся.
— Кого и сложат, — вступил курносый Вихраст, явившийся со своими людьми через картину-ключ из Кромы день назад, когда там вовсе стало трудно дышать. — А кто и прорвется. Если разом со всех застав ударить. Пограничник — он же за одного возьмет десятерых.
Кто-то хмыкнул.
— Оно-то можно, — Хаук подышал на ладони. — Но эти… бродяги… они тоже люди Берега. Как мы против них?
— А как они против нас?
— Нет.
— Крому назад забрать, и выщемить эту пыльную дрянь! Тогда заколдованные опомнятся.
— Да как?
— Пусть ведьмы скажут! — глаза присутствующих обратились к призванному на совет ковену Кромы, дополненному носительницами дара из Ишкольда, Ромоя и из мелких окрестных селений. Всеми, кто спасался на Ястребиной. Соланж оторвалась от остывающей печки, возле которой напрасно пыталась согреть замотанную в шерстяные платки тощую спину. Растерянно развела руками. Повторила то, что уже говорила Ястребу: что присутствие Пыльных стражей ломает или искажает ведовство.
Хаук ожесточенно поскреб заросшее курчавым волосом темя:
— Значит, вы нам сейчас не помощницы.
— Так мы не мужики, что ли? — вскипел Вихраст. — Стыдно за женскими спинами прятаться.
— Стыд будет, если мы им погибнуть дадим, — Ястреб вздернул подбородок. — И тем, за стенами, тоже.
— А что ты надумал?