Страница 12 из 69
Родных Сашка потерял, когда убегали от Черты — про это ведьмачки знали, и Сашке из-за своего обмана особенно стыдился их жалости. В самый раз забраться поглубже в ельник и поплакать. И так поступал не он один. Он замечал, что даже старшие порой возвращаются из чащи с зареванными глазами. Вестей из столицы не было. А сегодня в самую полночь забрела на мельницу гостья. И ведьма не из простых, иначе к чему бы послушницы зашуршали, словно вспугнутые огнем запечники, заставляя девчонок постарше бегать с гребнями, полотенцами и душистым мылом, разжигать уже потушенные печи, до ломоты в руках таскать из ключей горячую воду? Едва ученицы исполнили черную работу, их тут же отправили спать, да еще, чтобы не выскакивали, любопытствуя, приплели двери слабеньким сплетением. Но усталые тела сопротивлялись сну. Сашка сидел, прислонившись к стене, чувствуя холодок выходящих на двор бревен и толчки колеса. На выскобленные половицы, на широкую постель ложилась, то погасая, то возникая снова, лунная дорожка.
— Девочки, станем сказки сказывать?
Девочки, все тринадцать, делящих одрину, радостно запищали. Сказки на мельнице сказывать умели и любили. Особенно ночью, когда так и веет жутью, и из-под холмиков лоскутных одеял сверкают в полутьме одни глаза.
— Сашка, твоя очередь!
Он повозился, подтыкая под заледенелые ступни одеяло:
— Жили-были…
Там и впрямь все было, как в сказке. Над озерцом-серпом, таким маленьким, что оно напоминало скорее выложенную мрамором купальню, поднимался и развеивался пар, зеленела мхом мраморная скамья. А к воде дальнего берега спускался колючий куст дикой розы с набухшими почками.
Где-то дальше, за частым еловым гребнем, прерываемым жарким пожаром осинок, громоздились тучи и сеялся снег, а над заповедной поляной небо было синее. И, точно в месяц свадебник, золотели на солнце березы. И так тихо было вокруг, что казалось слышно, как сквозь подстилку опавшей листвы проклевывается трава.
Сашка знал, что ходить сюда, к воротам Терема Хрустального, строго-настрого запрещено, но что ты за ведьма, если не пробуешь — через запрет? А вода в озерце была похожа на прозрачный выпуклый драгоценный камень. Плавно уходил в ее глубину мрамор, украшенный золотыми разводами солнца, и сквозь колыхание донника и стрелолиста просвечивал зернистый песочек, перемешанный с прозрачными яркими камушками; плавали, шевеля плавниками, рыбки. Здесь можно было сидеть часами. Забывать про строгих наставниц и время. Думать ни о чем. Перебирать собранные в передник запоздалые цветы. Говорить с Берегиней. Это неважно, что ты ее никогда не видел, если ее присутствие разлито везде: в колючих стеблях шиповника, тронутых цветением, в спокойном колыхании воды и движении облаков…
— …там он ее встретил. Но перья не воровал. А оборотился ястребом и летал с ней по поднебесью…
Сашка тихо удивился тому, как сплел в сказке вымысел и правду. Не прилетала к озеру уточка и не сбрасывала рыжие перья. Тяжелые золотые жуки гудели в воздухе, образуя правильный круг. И из круга этого выпала то ли женщина, то ли белая сова. И сполохи в ее глазах: лиловые и золотые, и цвета рыжего и зеленого янтаря… Он глотнул, точно ожегся: как от молочай-травы. Словно грудью налетел на ножи и осколки, торчащие из рамы: есть и такая сказка. Только Сашка не улетит прочь раненым соколом, не заставит искать себя ни три, ни десяток лет.
Девочки одна за другой засыпали. Полз по половицам блеклый лунный свет. Резали осокой воспоминания.
…- Я не могу. Я не прошел испытания.
— Какого? Ты не пересек Лес с одним ножом, не победил зверя? Не повернул к себе избушку на курьих ножках?..
И его отражение в лиловых, как море, глазах.
— Я тебя никогда не забуду.
И ее смех — звоном лесных колокольчиков.
— Я, правда, пасынок птиц? Выродок, рожденный Чертой? Правда, что Дар достался тому, кому не должен принадлежать? Что от пограничников нельзя рожать детей?!
— Берегиня светит всем.
И заполошно стучится сердце, когда он смотрит на разметавшиеся по вышитой наволочке косы или русая голова тяжело льнет к груди. И напрягшаяся меж бедер плоть не кажется стыдной и ненужной, противоречащей ведьмовскому дару…
Травница поймала его на пороге зелейной кладовой: в ночном чепце и рубахе с накинутым поверх платком из козьего пуха, с масляной плошкой и сумкой с травами в руках. Сашка отскочил, своротив с полки бутыль. Та покатилась, пятная жирным половицы. К летнему аромату развешанных под матицей и по стенам трав прибавился резкий лекарственный запах. Закаменев под взглядом, воришка покорно вложил сумку в протянутую руку. Ведьма запустила туда востренький нос, ощупала и обнюхала каждый пучок:
— Ты, Сашечка, наперстянку и ландыш не бери, они ядовитые. Лучше боярышник и вереск. Или омелу.
Сплетение отпустило, и, чтобы спрятать глаза, он стал отжимать замаслившийся подол.
— Еще козье молоко хорошо от сердца, — девушка по-вороньи склонила к плечу голову с узлом иссиня-черных волос. — Пришла бы по-доброму — я бы объяснила. Сегодня разбираться с тобой не стану: поздно, да и гостья у нас. Посиди в кладовой пока.
Мгновенно его настиг сон.
Сашка оказался в бесконечном зале. Высоко-высоко над головой тлел фитилек в похожей на тележное колесо лампе, сквозняк колыхал лохмотья паутины; стенные гобелены заросли ею так, что рисунок разобрать стало невозможно. Клочья той же паутины катались по полу, а вместе с ними безжизненная, серая пыль. Закрутившись перед мальчишкой коричневым смерчем, подхватывая всякий мусор и густея, поплыла она наискось в угол. В полной тишине. Разве что слышались Сашкино дыхание и частые отчетливые толчки сердца. Хотя… под огромным письменным столом в торце зала, седым от пыли, кто-то был. Сидел тихо, как мышка, почти не дыша. Сашка нагнулся и увидел девочку — не старше его самого, в серой от пыли кофточке и плахте, на которой сквозь мутные разводы проступали рябиновые гроздья и васильки. Девочка скорчилась, подтянув к подбородку острые коленки, обхватив себя руками, и во всю силу рыдала, просто захлебывалась слезами. Сашка удивился, как же до этого не расслышал такой плач.
Он заполз к ней под стол, пробуя взять за плечи, вытянуть наружу, но руки прошли насквозь. Хотя прикосновение оказалось теплым.
— Ты кто?
— Молодая Луна.
— Почему ты плачешь?
— Бо-ольно!! — девчонка зарыдала сильнее. Сашке удалось, наконец, обнять ее и вытащить из убежища, словно напуганного птенца из травы.
— Где больно?
Всхлипывая, она повернулась, и Сашка заорал: в черноте глубокой дыры на спине толкалось белое ребро.
Сашка проснулся от собственного крика. Ночуй в одрине, перебудил бы всех. А так лишь до смерти напугал пролезшую в зелейную кладовую мышь да паучков, ткущих по углам паутину. Сашка трясся в странном продирающем ознобе. Он кутался в платок, переминался и даже подпрыгивал, но никак не мог согреться. А из глаз не выдавилось ни слезинки. Мальчишка всем телом ударился о дверь, крича, чтобы его выпустили. Но никто не отозвался. Только дрогнули сплетения на замке. Он подскочил к окну. Окошко было маленькое — чуть больше лаза для кошки, к тому же забрано прочной деревянной решеткой. Но теперь даже рывка голых рук хватило, чтобы ее отодрать. Не обращая внимания на занозы, углом решетки он вышиб стекло. Холод ожег. Но Сашка ногами вперед упрямо полез наружу. Рубашка задралась к шее, зацепилась за косяк, и мальчишка повис, рискуя или задохнуться, если станет дрыгаться, или замерзнуть насмерть. Пальцами босых ног он лихорадочно нащупывал пазы между бревнами, чтобы подтянуться и освободиться, помогая себе рукой. Брызнула кровь из прокушенной губы, онемели пальцы. Но он вышел победителем и слетел на едва припорошенную снегом ледяную землю, больно стукнувшись босыми ступнями. Зажал вскрик и побежал, что хватало сил, огибая еловые стволы и проламываясь сквозь терновник.
Государыня проснулась — как не спала, успела поймать закоченевшего Сашку на руки.