Страница 11 из 69
Судорожный озноб прошел по Ивкиному телу, когда она оказалась внутри. Со стены, с шершавой штукатурки светила ей темная луна. Она была не черная, а скорее, серо-серебристая. И, глядя на этот свет, невозможно было поверить, что где-то там, за Чертой, луна — не щит, не лик Берегини, а засыпанный пеплом каменный шар, восходящий над миром, не имеющим души. И каково это: просыпаясь утром, не ощущать щекой его теплого дыхания? Под луной стояла женщина — проступало полустертыми красками нагое тело с тяжелой грудью, вскинутая рука с зажатым вьюнком, стебель которого обвился вокруг удивительно тонкого запястья; маленькая, откинутая под весом спутанной прически голова. Тонкий стан переходил в тяжелые округлые бедра, которые ниже превращались в совиные лапы — короткие волны-росчерки лохматых перьев с воинственно выгнутыми когтями. Древняя природа — двойственная и опасная. Ивка облизнула губы. Бросила цветы в низкую каменную чашу алтаря. Посмотрела исподлобья:
— Ответь. Тебе ли служат, побратавшись с птицами, пограничники?
Глаза Темной Луны, выложенные из камешков, много лучше, чем вапы, отражающих свет, смотрели искоса и лукаво. Дразнили, изгибались усмешкой полные губы.
— Молчишь?
Искусительница, изменщица, сбивающая с пути. Но покорно бредущий с поклажей ослик, но вол, тянущий плуг вдоль поля, почему вы решили, что ваш путь единственный? Приподнявшись над колеей, смотрите: дороги — радугой.
Ивка вспомнила, что жарко, расстегнула куртку и сбросила рукавицы. Пальцы нащупали у горла витой шнур ладанки с ястребиными перьями. Обещалась спрятать в надежном месте, пока он не придет. Вот оно — надежное — между наливными грудями к гибкому стану и выпуклости живота. Ведьма через голову стянула шнур, взглядом приласкала рыжие перья. Повесила на шею Темной, где были вделаны в стену шипы для бус и венков:
— Сбереги, мертвая. Пока ты.
Ты, что поступаешь, как заблагорассудится, что можешь проснуться в любой: в Деве завлекать и очаровывать; соблазнять в Матери; прельстить мудростью и опытом в Старухе. Ты, которой самой уже нет.
Это случилось лет за десять до Ивкиного рождения. Но ведьма, как глава столичного ковена, имела доступ ко многим знаниям: и в умах, и в родовой памяти, и на бересте. Попытка проницать за Черту, грозившая уничтожить Берег и оборванная государыней ценой потери части себя — Темной Луны. И болезнь ее, и любовь к государыне Ястреба — корни всего тянулись оттуда.
Становой жилой рвалось в Ивке:
— Не меня нес, прижимая к сердцу, он. Берегиня, когда я стану тобой, выходит, что и меня.
Государыня ждала Ивку на оставленном под пар поле за озерцом. Теплом дышала вспаханная земля. Государыня стояла босая, в шнурованных тувиях, шерстяной коричневой котте с квадратным вырезом, перехваченной кожаным поясом. У пояса в гладких ножнах висел меч. Ивка вздохнула с облегчением: это был не родовой клинок. Но тоже мастерской работы, если судить по тому, что открывалось — навершие, похожее на половинку разрубленного стального цветка, рукоять аккуратно обмотана узкой полоской кожи, прямая с легким изгибом крестовина. Соперница удивительно сливалась с осенью цветом: как у коры, мокрой стерни, березовых листьев. Туго-натуго заплетенная коса была перекинута за спину. Ивка рассматривала знакомое до последней черточки лицо и с удивлением понимала, что печать болезни почти исчезла с него, даже легкий румянец тронул скулы. Возможно, именно так выглядела государыня до того, как осеклась, пробуя заглянуть за Черту. Какая разница. Ивка пожала плечами. Эта женщина — лишь обветшалый сосуд души Берега, давным-давно лишенный своей воли и желаний, давным-давно забывший (как забыли другие), чем была она до того, как принять в себя Берегиню. Живущий теперь лишь ее силой. Так зачем же сопротивляться должному?
Берегиня уходила легко, утопая босыми ступнями в теплой земле — как тогда в картину-ключ. Ивка окликнула ее. Почтительно опустилась на колено.
— В чем я виновна перед тобой?
— Перед многими. Ты лгала и отказывала в помощи.
— Но если сегодня на поединке погибнешь ты, что станет с Берегом? Кто знает, куда изольется отпущенная сила… Какие бедствия причинит… Уже есть Черта… Спаси нас!! Пожертвуй собой, и наша общая благодарность…
— Нет.
— Почему?
— Другой цвет, — государыня извлекла меч, отстегнула и бросила на землю ножны.
Синие глаза Ивки распахнулись:
— Разве здесь?
— Какая разница. Если ты — другой цвет будет у радуги. Пока я дышу — нет.
Ивка скинула под куст заплечный мешок, избавилась от куртки, пим, верхней рубахи. Подумав, сняла меховые штаны — ничто не должно было сковывать свободу движений. Осталась в шершавом рубке до колен, подхваченном пояском. Поправила заколки в косах, чтобы те не упали случайно и не застили глаза. Вытерев о бок ладонь, взяла меч. На минуту закрыла глаза. Глубоко вздохнула:
— Я готова.
И наткнулась на чужой клинок.
Кисть вывернуло, но болела она так, будто ее сломали. Корд, отлетев, до половины ушел в рыхлую землю. Серые комочки ее ласкались травинками. Ведьма лежала на спине, упираясь пятками, локтями и ягодицами — перевернутый жучок и готовая ужалить змея — чему мешало острие меча, вжатое в горло. Из-под острия щекотно вытекала кровь.
— Я поняла… — хрипло выдохнула Ивка, и меч, вильнув серебряной рыбкой, отодвинулся. Ивке удалось сглотнуть.
Государыня уходила. Мелькала беззащитной спиной. Повернув голову, ткнувшись щекой в шершавую землю, ведьма смотрела, как она уходит. И тогда без участия Ивки левая кисть, примяв, сгребла в комок воздух — и швырнула вслед лохматую кляксу огня.
Теперь государыня лежала лицом в стерню. Ивка бежала к ней, проваливаясь в рыхлую землю; бежала долго, как в жутком сне. Вязким янтарем обратился воздух. Потом ведьма какое-то время тупо разглядывала ниточки по краю прорехи, скрученные огнем, белеющее среди черноты раны вздрагивающее ребро.
Очнулась. Кинулась к мешку. Вытрясла его содержимое. Вместе с ним высыпалась кучка коричневой пыли. С обеих сторон на ведьму безучастно смотрела пустота.
Ивка прислушалась, слепо глядя перед собой. Вздрогнула, когда над ней качнулась вытянутой рукой толстая дубовая ветка. Сорвала с себя поясок, примерилась взглядом, недовольно отбросила плетеную полоску. Задумчиво улыбнулась. И, обернув вокруг шеи, перекинула через сук собственные косы…
Граница
10.
Тихо покряхтывали бревна стен от ночного мороза, замедленно поворачивалось, отзываясь в них движением, водяное колесо. Заслонки были подняты, но наросший на них ледок мешал живому течению воды. И все равно она сочилась, подпитываемая бившими в пруду теплыми ключами. Точно так же сочилась в прорехи туч лунная кровь, капала на оточившие пруд двухсотлетние ели. Их нижние сучья, лишенные игл, свисали таинственной порослью над утоптанной, без подстилки, землей; верхние, огромные и живые, курчавились почти черной зеленью. Десятилетнему Сашке ели казались заморскими красавицами в бархатных платьях. Сейчас они недовольно ежились, качаясь на ветру, частым гребнем расчесывали небо. Была ночь в канун Имболга, темная и тревожная. И лишь огонек над дверью мельницы в глухой пуще напоминал о существовании человека. Заповедное место это, объединявшее суть Берегини: воду и лунный свет, — издревле служило не столько для помола зерна — станет кто так далеко отправляться за этим без дороги… На мельнице обучались искусству ведьмы. Прежде это были лишь прирожденные, с 22-рядной записью поколений на берестяных свитках или шужемской бумаге и в лунной крови. Теперь же Черта перемешала все, и на мельнице могло оказаться дитя без такого подтверждения, едино с даром, установленным испытанием. Но все равно только девочка. И потому Сашка, переодетый девочкой, и радовался, что удерживается здесь так долго, с середины осени, и трепетал, что обман откроется вот-вот. Но Пряхи ворожили ему, в Кроме творились строгие дела, и старшие наставницы, уехав в столицу в канун осеннего равноденствия по призыву ковена, так и не возвратились. Мир рушился, но здесь, на мельнице, не хотели этого замечать. И, как уже много столетий, послушницы учили затворять кровь, признавать своих, читать и писать, разбираться в травах, наводить красоту, прясть, готовить, водить плясы и петь. А еще хватало обыденных забот: собирать хворост, обихаживать и доить живущих на подворье коз, перебирать сушеные плоды, чтобы не зачервивели, собирать в лесу рябину и поздние опята… К вечеру Сашка уставал так, что падал в постель. И сил бояться не оставалось. А еще было хорошо, что никто не докучал, признавая за начинающей ведьмой обязательное право на уединение. И купаться можно одному — хоть бы ночью: вода в пруду даже зимой оставалась теплая. А зверей и чужих людей мальчик как раз не страшился — их не пропустил бы окружавший мельницу защитный круг. Даже не столько круг, как невидимая шапка, поднимавшаяся над печными трубами. Вот ведьмы сквозь нее ходили запросто.