Гимн крови

— Теперь это не важно, — сказал я, глядя на Квинна. — Как я уже говорил, я предпочитаю не вспоминать.

— Зачем ты это сделал? — с уважением спросил Квинн.

— Что, интересно, ты хочешь сказать? — спросил я. — Ведь это нужно было сделать. Разве нет?

— Это понятно, — сказал Квинн. — Но почему ты? Это я убил Патси. А ты пошел туда один, приманил ее дух. Призвал Свет. И тебе пришлось бороться. Зачем же ты это сделал?

— Для тебя, наверное, — сказал я, пожав плечами. — Возможно, я решил, что никто другой не сможет. Или, наверное, я сделал это ради Жасмин, потому что обещал, что призрак ее не тронет. Или ради Патси. Да, ради Патси. — Я задумался. Сказал: — Вы еще только вступили на путь Крови. Вы мало повидали. Я же видел умерших, которые не покинули земные пределы, они неслись в потоке ревущих ветров. Я видел их души в вакууме между сферами. Когда Мона сказала, что Патси не знает, что мертва, я понял, в чем тут дело. Поэтому я пошел на болото и сделал то, что сделал.

— И, кроме того, была еще песня, — сказала маленькая гарпия, глядя на Квинна. — Томми исполнил ирландскую песню, и она была такой печальной.

— Да, насчет ее песен, — я уже частично исполнил обещание, — сказал Квинн. — По-крайней мере, я начал. Я пригласил агента Патси, вытащил его из постели. Он планирует переиздать все ее записи, сделать оригинальный альбом, в который войдет все то, что она могла бы пожелать сама. Ее агент так переживет, что она мертва, он едва держит себя в руках.

— Что! — воскликнула Мона.

— Ах, ну ты знаешь, мертвые звезды приносят хорошую прибыль, — ответил Квинн, чуть пожав плечами. — Он сделает рекламу на ее трагической гибели. Преподнесет ее карьеру в особом ракурсе.

— Я знал, что тебе придется сдержать обещание, — сказал я. — И я прослежу за этим, пожалуй. Да, так и сделаем, если позволишь. Итак, все закончилось, ведь так?

— У нее был восхитительный голос, — сказал Квинн. — Если бы я только мог убить ее, но не ее голос.

— Квинн! — сказала Мона.

— Ну, в общем-то, ты так и сделал, Братишка, — заметил я.

Он тихонько рассмеялся.

— Я думаю, ты прав, Возлюбленный босс.

Он улыбнулся Моне и ее невинному шоку.

— Однажды ночью я расскажу тебе о ней все. Когда я был маленьким, я думал, она сделана из пластика и клея. Она все время визжала. Хватит о ней.

Мона покачала головой. Она слишком его любила, чтобы настаивать.

Кроме того, были еще проблемы, которые ее тревожили.

— Но, Лестат, что ты думаешь обо всем этом? — спросила она меня.

— Я уже говорил тебе, сумасшедшая маленькая негодяйка, я не собираюсь вспоминать. Для меня тема закрыта. Кроме того, назови мне хоть одну причину, почему я должен с тобой разговаривать? Почему мы вообще в одной комнате?

— Лестат, — сказал Квинн, — пожалуйста, дай Моне еще шанс.

Я разозлился. Не на Мону, но я не хотел снова попадаться на эту удочку. Я просто разозлился. Они были такими прекрасными детьми, эти двое, и…

— Ну хорошо, — сказал я, взвешивая каждое слово. — Пусть то, что я скажу, будет для вас законом. Если я остаюсь с вами, то я глава собрания. И я не намерен что-либо вам доказывать. И я не собираюсь постоянно отстаивать свой авторитет!

— Я понимаю, — сказала Мона. — Я действительно, действительно, понимаю.

Казалось, она говорила от чистого сердца.

— Что ж, — сказал я, — Я предпочитаю забыть о том, что случилось. Но и вам следует забыть.

— Да, Возлюбленный босс, — горячо сказала Мона.

Повисла пауза.

Я не собирался так легко сдаваться.

Квинн не смотрел на нее. Он очень внимательно смотрел на меня.

— Ты знаешь, как сильно я тебя люблю, — сказал он.

— Я тоже тебя люблю, Братишка, — сказал я. — Мне жаль, что из-за наших разногласий с Моной мы отдалились друг от друга.

Он повернулся к Моне.

— Скажи то, что должна сказать, — сказал он.

Мона опустила голову. Ее руки лежали на коленях, одна на другой, и внезапно она показалась мне такой несчастной и трогательной, ослепительной по контрасту с черным цветом платья, а ее волосы были такими роскошными, что… Подумаешь, и что?

— Я осыпала тебя оскорблениями, — признала она, ее голос зазвучал мягче и глубже, чем до этого. — Я была настолько, настолько не права, — она взглянула на меня. Никогда еще я не видел ее зеленые глаза такими умиротворенными. — Я не должна была говорить о других твоих птенцах так, как я говорила, с намеренной жестокостью упоминать о когда-то настигших тебя несчастьях. Ни с кем нельзя обращаться с такой черствостью, тем более с тобой. Это было с любой точки зрения грубо. И мне это совсем не свойственно. Пожалуйста, поверь мне. Это и в самом деле было отвратительно.

Я пожал плечами, но, по правде, я был впечатлен. Да здравствует английский язык.

— Но зачем ты это устроила? — спросил я, изображая холодность.

Она задумалась на какое-то время, в течение которого Квинн изучал ее с глубоким сочувствием. Потом она сказала:

— Ты влюблен в Ровен. Я это видела. И это испугало меня. Действительно, действительно испугало.

Тишина.

Неожиданная боль. Мое сердце не вспоминало Ровен. Я чувствовал только пустоту. И осознавал, что она далеко, далеко от меня. Может быть навсегда. "Доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка[9]".

— Испугало? Но почему?

— Я хотела, чтобы ты любил меня, — сказала Мона. — Я хотела, чтобы ты оставался заинтересованным во мне. Я хотела, чтобы ты был на моей стороне. Я… Я не хотела, чтобы она отняла тебя у нас.

Она запнулась.

— Я ревновала. Я была, как заключенный, вырвавшийся из одиночной камеры после двух лет изоляции и вдруг обнаруживший вокруг себя сокровища. Я боялась, что потеряю все.

И снова я был тайно потрясен.

— Ты ничем не рисковала, — отозвался я. — Абсолютно ничем.

— Но ты, конечно же, понимаешь, — сказал Квинн, — что значит для Моны быть усыпанной нашими дарами и оказаться не в состоянии справиться с собственными переживаниями. Вот в каком мы оказались положении в том самом саду за Первой улицей, в том самом месте, где были закопаны тела Талтосов.

— Да, — сказала Мона. — Мы говорили о вещах, которые меня мучили годами и я, я…

— Мона, ты должна мне доверять, — сказал я. — Ты должна доверять моим принципам. В этом наш парадокс. На нас перестают действовать естественные законы, когда мы получаем кровь. Но мы принципиальные существа. Я не переставал любить тебя ни на секунду. Что бы я ни чувствовал к Ровен, это никак не отразилось на моих чувствах к тебе. И как бы могло быть иначе? Я дважды предупредил тебя, чтобы ты была терпимее к своей семье, потому что считал, что так будет лучше для тебя же. Потом, в третий раз, хорошо, я зашел слишком далеко, высмеяв тебя. Но я лишь пытался как-то сдержать твои оскорбления, твои оскорбления по отношению к тем, кого ты любишь. Но ты не желала меня слушать.

— Теперь я буду слушать, обещаю, — сказала она. И снова уверяющий тон, совсем не похожий на тот, который я слышал прошлой ночью, да и этой немногим раньше.

— Квинн часами инструктировал меня. Он предупреждал меня, насчет моей манеры себя вести с Ровен, Михаэлем и Долли Джин. Он говорил, что я не могу, походя, называть их "человеческие существа", и при этом смотреть им в глаза. Дурной тон для вампира.

— Ну конечно же, — сказал я скорбно. (Ты, должно быть, шутишь?)

— Он объяснил, что мы обязаны с терпением относиться к их манере себя вести, и теперь я это вижу, я понимаю, почему Ровен так долго говорила. И я не должна была ее перебивать. Я это осознаю. И я больше не буду влезать с нелепыми замечаниями. Я должна обрести… обрести зрелость в Крови.

Она замолчала, но потом добавила:

— Я должна найти точку, где невозмутимость соприкасается с учтивостью. Да, именно так. Но пока мне до этого далеко.

— Правда, — сказал я. Я изучал ее в мельчайших подробностях. Я не был абсолютно убежден этой безупречной демонстрацией раскаяния. И как прелестно тугие черные манжеты обтягивали ее маленькие запястья. И, конечно же, ее туфли с головокружительными каблуками и похожими на змейки ремешками.

9

Екклесиаст, глава 12, 7.