Инспектор и ночь

— Какое совпадение, да? — заметила она, когда я встал рядом с ней.

— Вчера вас не было, — отклонил я шутку, потому что не мог снести обиду.

— Да, меня не было.

— Я ждал вас на пристани до обеда…

Я сказал это так, словно констатировал факт, но в моём голосе звучал явный упрёк.

— Вот как? Очень жаль, но я не просила вас ждать меня.

Голос звучал мягко, но от этого слова не становились менее грубыми.

Я замолчал, делая вид, что заинтересовался чёрной ладьёй, гружённой апельсинами, которая двигалась параллельно нашему пароходику. Мне совсем не хотелось разыгрывать роль обиженного, но и прыгать от радости было не из-за чего.

Девушка тоже молчала, несколько насторожившись, поскольку опасалась упрёков и объяснений. Потом, кажется, поняла, что ничего подобного не последует, и, поскольку пауза затянулась, сказала вполголоса:

— Я не хотела обижать вас, но вы знаете ещё с первого дня, что я не люблю дешёвых ухаживаний. Между нами ничего не было и ничего не будет.

Яснее этого невозможно было выразиться.

— Наверно, поэтому вы и не пришли вчера. Чтобы дать мне понять, что ничего не было.

Девушка промолчала.

«Поцеловал я тебя в тот вечер или это мне только показалось?» — мысленно спросил я себя, глядя на её красивое безучастное лицо.

Она словно угадала мой вопрос:

— Растолковывайте, как хотите. Во всяком случае надеюсь, что вы не придаёте случайному поцелую большего значения, чем он того заслуживает.

— Будьте покойны. И вообще поверьте, что я не так нахален, как это вам, может быть, кажется.

Итак, и поцелуй, и всё остальное было ничем, и ничего другого не оставалось, как раз и навсегда вытравить всё из памяти.

Конечно, у меня нет надменности обитателя «Эксцельсиора», но отсутствием гордости я тоже не отличаюсь, и в другой раз после подобного высказывания я просто раскланялся бы и пошёл своей дорогой. Но в данном случае я был бессилен. Мог злиться сколько угодно на себя, ругаться ноги сами несли меня к ней.

Полдня мы проводили вместе на пляже, потом вместе обедали, а вечером я провожал её до города. Так прошло ещё несколько дней. Каждую ночь я зарекался не ходить больше на пристань и взяться, наконец, за заброшенный план, и каждое утро неизменно стоял на пристани, поджидая девушку. Она так прочно вошла в мою жизнь, что бессмысленно было бороться.

Я снова стал расчётлив и осторожен. Ничем не выдавал своих чувств, ничем не досаждал ей. Когда мои вопросы не нравились ей, тотчас сменял тему. А ей не нравились все вопросы, касающиеся её жизни, среды, семьи. Она оставалась для меня незнакомкой, незнакомкой, с которой я проводил вместе целые дни.

Между тем наши отношения совершенно естественно и незаметно становились всё более близкими, хотя и не в том направлении, о котором я мечтал. Избегая вопросов, касающихся её лично, девушка в то же время невинно выпытывала различные подробности моей жизни. Когда я рассказывал ей, как тщетно пытался попасть в университет в качестве преподавателя истории Ренессанса, она воскликнула:

— Смотрите-ка! А я считала, что вы не способны на такие дела!

— Вы вообще считали меня чем-то вроде идиота, да?

— Совсем нет. Считала вас просто счастливым человеком. Вы ведь сами сказали, что у вас всегда очень скоро наступает успокоение… А сейчас выходит, что это не так.

— Напротив, точно так.

— Значит, вы от всего отказались, оставили мечты?

— Не совсем примирился и не верю, что когда-нибудь примирюсь, но сейчас прошла острота. Понимаете, сначала я всё время думал об этом, сон не шёл ко мне — всё искал средства и способы борьбы. А потом это прошло. Я сказал себе: тебя не берут не потому, что ты не годен, а потому, что у тебя есть идеи. И я отказался от кафедры, потому что идеи — это твоя сущность, а её не снимешь, как пальто.

— А сейчас вы успокоились?

— Успокоился или почти успокоился. Во всяком случае понял, что между мною и университетом есть стена, и я не намерен пробивать её своей головой.

Девушка помолчала, потом подытожила:

— Нет, я не ошиблась. Вы, действительно, счастливый человек.

— Только сам можешь определить, насколько ты счастлив, — неопределённо заметил я.

И поскольку разговор происходил в бистро, заказал ещё кружку пива.

Мне было непонятно, какой интерес может представлять для этой женщины жизнь рядового учителя. Но она часто заводила о ней речь, и я уступал, потому что мне было всё равно, и я даже с некоторым удовольствием вводил её в чуждый для неё мир. И когда я рассказывал о нём среди золота песков, синевы моря и солнечного блеска Лидо, этот мир, оставленный где-то далеко, вдруг начинал казаться мне самому странным и чужим. Хмурые осенние утра, туман, пропитанный мелким, словно застывшим в воздухе парижским дождичком, уроки истории при жёлтом свете школьных ламп, карта восьми крестовых походов, посеревшая и порвавшаяся между Никеей и Иерусалимом, бифштекс с жареным картофелем и стаканом вина в ресторанчике на углу, послеобеденные часы в читальне, игра на бильярде с приятелями из квартала и вечером дома снова жёлтый свет, и моя рукопись о Ренессансе в Италии, и тиканье старых стенных часов, и ночь за окном. Всё это было знакомым и в то же время таким далёким, словно обо всём этом мне кто-то рассказал.

Ещё более чуждым выглядел мир, в который я проникал украдкой благодаря разговорам с девушкой. Ловя её отрывочные фразы, я смутно представлял себе вечера в казино с криками крупье и глухим стуком крупных костяных жетонов; балы в старинных венецианских дворцах с костюмами времён Ренессанса, с шампанским, с орхидеями, доставленными на самолётах из Африки; зимний сезон в Риме с концертами, приёмами…

Моя незнакомка была молода, всё это ей ещё не надоело, она видела этот мир в праздничном свете. Но я не усматривал во всём этом карнавале ничего, кроме надменной глупости. Так я оказался оторванным одинаково и от её, и от моего мира, и не видел перед собой ничего реального, ничего живого, ничего, за что можно было бы ухватиться, ничего, кроме того единственного маленького мира, который притягивал и волновал меня и который был заключён в карих спокойных глазах и матовом лице, прекрасном и неповторимом.

Она оставалась незнакомкой, но с каждым днём я постигал какую-нибудь новую черту её существа и постоянно дополнял то туманное представление о ней, которое сложилось у меня в голове. Она любила читать. Читала много и совершенно безразборно. Могла говорить, приводя мельчайшие подробности, о романах Генри Джеймса, а через минуту признаваться, что никогда не раскрывала «Мадам Бовари». Но важнее было то, что она думала. А думала она, как зрелый и проницательный человек, что так не вязалось с её возрастом. Эта зрелость удивляла меня, но совершенно не очаровывала. Это была зрелость откровенного цинизма и того неверия в людей, которую некоторые называют трезвостью.

— Что же вы хотите? — возражала девушка на мои рассуждения. — Добрый господь не создал мир по вашему образу и подобию, а ещё меньше по образу и подобию ваших мечтаний. Этот мир перед вами, вот он, и вы вынуждены принимать его таким, какой он есть.

— Но послушайте, мир развивается, как и всё остальное.

— Ничто не развивается. Всё идёт по кругу — и солнце, и планеты, и люди. На первый взгляд кажется, что всё движется, а в сущности, это лишь повторение того, что делалось всегда и что будет делаться, пока от этого верчения не останется одна пыль, потому что такова природа вещей, а её, как вы сами выразились, не снимешь, как пальто.

— Вы говорите, как закоренелый реакционер с кафедры Сорбонны.

— Возможно, потому что я говорю то, что вычитала в разных местах. Я не претендую на оригинальность мыслей, но уверена, что они правильны.

Так мы беседовали на пляже или под оранжевым навесом, и моя незнакомка перескакивала с солнечной системы на осенние моды и со всемогущей силы денег на небылицы кинороманов. А я пытался говорить с той же лёгкостью, что и она, и выглядеть таким же невозмутимо спокойным, несмотря на то, что это никогда не давалось мне так трудно, как теперь. Слушая её мелодичный тёплый голос, я считал про себя дни, которые мне оставались, и говорил себе, что чудо, в которое я смутно верил, никогда не произойдёт, и единственное, что будет — это последний день, счёт в отеле, поезд и конец всему.