Инспектор и ночь

— Интересно, — заметил я. — Вы говорите тоном человека, которого и в самом деле обуревают большие желания.

— Не вижу в этом ничего интересного.

— Мне кажется, вы сами скорее порождаете желания, чем сама желаете чего-то. Вы, вероятно, имеете всё, чего можно желать. Вам не остаётся ничего другого, кроме как ждать, как сложится дальше жизнь, и выбирать.

— Вам неведомы желания, вероятно, оттого, что у вас самого их нет. Вы — счастливец, — с лёгкой иронией возразила девушка.

Потом, перестав водить рукой по песку, неожиданно спросила:

— Кто же вы в действительности, могу я узнать?

«Что это ты заинтересовалась мною? И зачем задаёшь вопросы, если я прозрачен, как стекло?» — подумал я.

— Обыкновенный учитель, который проводит здесь свой летний отпуск и который по ошибке попал туда, где ему не место.

— Прекрасно. Это объясняет всё. Вы бедны, но не унизительной бедностью голода и тряпья, терпеливо сносите невзгоды жизни и ждёте очередного повышения зарплаты, или…

Она замолчала, словно решила, что зашла слишком далеко, но я подбодрил её:

— Или?

— Или какой-нибудь революции, которая даст бедным учителям всё то, что у них отняли богачи.

Она была не по возрасту высокомерна и цинична, но, видимо, представители её касты таковы уж от рождения.

На этот раз я едва не вышел из себя. Я сунул в песок руку и держал её так некоторое время, чувствуя холод и влагу мокрого нижнего пласта. Потом спросил с деланным безразличием:

— А вы? Чего ждёте вы?

— Сегодня будем играть в признания? — Она засмеялась. — Пойдёмте купаться. Это вам не повредит.

Позднее, когда мы шли одеваться, сопровождаемые тяжёлым взглядом Старика, я снова предложил ей вместе пообедать.

— Хорошо, — согласилась она. — Только там же, где и в первый раз.

И я снова почувствовал, как грудь заполняет радость, потому что это была вторая маленькая победа в тот день.

Пока мы ели в бистро под апельсиновым навесом, я пытался продолжить начатый раньше разговор и узнать что-нибудь о жизни моей незнакомки, но она перевела разговор на другое, и поскольку я стал очень расчётливым в тот день, то решил не настаивать. Мы болтали о незначительных вещах, девушка расспрашивала о Париже, о парижских модах и смеялась, слушая мои ответы, потому что мода далеко не самое сильное место учителя истории.

Потом она вдруг спохватилась:

— Сколько времени?

— Скоро два…

— Нужно идти…

И так как я тоже собрался встать, незнакомка добавила:

— Не стоит провожать меня. Это недалеко…

— А когда вы вернётесь в город?

— Только к вечеру.

— Какое совпадение. Я тоже думаю вернуться к вечеру. Может быть, вернёмся вместе?

— Что ж, вместе так вместе, — она улыбнулась. — Вам везёт на совпадения.

И вот я целых полдня слонялся без дела по Лидо, несколько раз пил кофе под зелёными, голубыми и жёлтыми навесами, рассматривал витрины магазинов и взвешивал свои мелкие успехи. Потом пошёл на пристань и долго ждал там, но мне не было скучно, потому что я о многом думал, хотя тема размышлений оставалась всё время одной и той же.

Когда мы с незнакомкой сели на пароходик, море уже стало фиолетово-синим, а небо — холодным и зелёным. Сейчас это было настоящее небо Веронезе, бледное, нежное, такое бледное и такое нежное, что захватывало дух, и казалось, будто и Веронезе был влюблён, когда впервые писал такое небо.

Мы сошли в сумерках на Палаццо Дукале и долго ходили без всякой цели по тесным улочкам, полным людских голосов, теней и неонового света. Потом прошли мимо какого-то заведения с небольшим садом, где кружились в танце пары, оркестр играл какую-то весёлую старинную мелодию, а на деревьях качались разноцветные бумажные фонарики. Мы нашли свободный столик, такой маленький, что наши колени соприкасались, отчего я чувствовал ещё большую слабость. Мы танцевали, как и все остальные, пили пиво, потом опять танцевали, и в голове у меня была такая же неразбериха, как во время лихорадки.

После одного из танцев, когда оркестр выводил заключительные аккорды, мужчины и дамы на танцплощадке по какому-то старинному обычаю стали целоваться. Только я один оставался неподвижным, с нелепо застывшими руками, которые уже не держали девушку, но и не были опущены. Незнакомка подняла глаза и, видимо, заметила мои колебания, потому что в её взгляде мелькнуло нечто вроде сожаления:

— Что же вы, — засмеялась она, — поцелуйте меня!

Я склонился к её розовым нецелованным губам, чувствуя, как у меня зашумело в голове.

Единственный поцелуй, такой, подаренный на ночной танцплощадке при свете бумажных фонариков, конечно, не так уж много для других, но для меня он был откровением. Я допоздна лежал без сна в своём номере и вспоминал об этом поцелуе, а по стенам двигались голубоватые лунные блики, и сквозь открытое окно доносился плеск воды. Всё, что днём казалось мне таким невозможным, сейчас выглядело естественным и близким. Не существует никаких препятствий, никаких препятствий! Нужно только, чтоб пришёл новый день, а разве новый день может не прийти?

Утром я поднялся рано, заказал завтрак прямо в номер и долго вертелся перед зеркалом. Побрившись и умывшись, я, несмотря на бессонную ночь, приобрёл более человеческий вид, чем в предыдущий день. Я надел белую рубашку и повязал самый красивый из своих трёх галстуков. Потом вспомнил, что незнакомка плохо отозвалась о покрое моего серого костюма и надел тёмно-синий, моля небо о том, чтобы день оказался не слишком жарким.

Часы на пристани пробили восемь, я уже ждал пароходик. В первом девушки не оказалось. Во втором тоже. Не увидел я её и в третьем. Эти проклятые судёнышки приходили через каждые пятнадцать минут, а она всё не появлялась. Я сидел на солнцепёке, потный, в расстёгнутой рубашке, с галстуком в кармане, потому что мой официальный вид теперь никому не был нужен. «Наверно, она заболела», — думал я, чтобы успокоиться. Потом решил, что она отправилась в Лидо на другом, большом пароходе.

«Нужно поехать в Лидо и там разыскать её», — подумал я нерешительно.

«Но послушай, глупец, если она и в самом деле отправилась на другом пароходе, то, значит, она сделала это, чтобы не встречаться с тобой. Какая польза в таком случае бегать за ней и унижаться?»

Меня мучила жара, голова снова разболелась, не хотелось ни с кем говорить, даже с самим собою. Я вернулся в отель, бросил на стул одежду и лёг.

«Не распускайся и не разыгрывай комедию, как гимназист. — Внушал мне скучный внутренний голос. — Сойди вниз, пообедай и берись за план. До вечера можешь осмотреть по крайней мере два дворца. И положи конец всей этой истории. Хватит ездить в Лидо. По горло сыт я этим Лидо».

Но я продолжал лежать и злиться. Мне не хотелось никуда ходить, не хотелось ничего делать, разве что заснуть, но это было невозможно. Я снова вернулся к мысли о болезни. Я от всего сердца хотел, чтобы она разболелась — только на один день, разумеется, — чтобы на следующий мы могли снова увидеться на пароходике. Она могла бы оказаться на этот раз более любезной, взглянуть на меня не мельком, а так, как смотрит женщина, когда ты ей нравишься, и спросить: «Вы на меня не сердитесь, правда?»

Полуденная тень медленно ползла вверх по стене, и её движение продолжалось вечность. Потом вечерний ветерок приподнял занавеску на окне. Вскоре начало смеркаться. Внизу, на террасе ресторана, заиграл оркестр, мелодия была такой старой и избитой, словно рассказывала о моей истории, об этих избитых и вечных человеческих историях расставаний и горечи.

На следующее утро я долго вертелся, прежде чем встать, потому что мне хотелось пойти на пристань, а внутренний голос спрашивал, совсем ли я потерял рассудок и превратился в игрушку в руках той женщины или ещё могу собраться с силами послать её ко всем чертям.

Нет, у меня не было на это сил. Я вытащил из чемодана новую рубашку, облачился в тёмный костюм и опять отправился на пристань. Незнакомка оказалась в пятом пароходике, на своём обычном месте.