Страница 70 из 77
Главноуправляющий прошелся по комнате, стараясь принять бодрый вид.
Супруга однако заметила эти тайные усилия, но решила не брать быка за рога, разыграть простодушную доверчивость и выведать причину неудовольствия мужа потихоньку, постепенно.
— Я очень рада, что у тебя хорошее настроение. Должно быть, случилось нечто приятное?
— Осознавать нашу державную мощь — это более чем приятно. — Напускной энергичностью он пытался прикрыть внутреннее муторное состояние. — Да, голубушка, да, воля, победительная, непреклонная воля империи — вот что вселяет радушные надежды!
Супруга поддакнула — с дальним "прицелом".
— Мы сильны, — продолжал наместник. — И мы своего добьемся, чего бы это нам ни стоило. Все враги должны поджать хвост!
Княгиня вздохнула.
— Вот ты говоришь… враги… Я и вспомнила… Что эта "Орлица", о которой ты рассказывал? Открытки у горожан…
— Пустяки! Досужие художества каких-то выпивох-фотографов! Он подошел к креслу, где сидела супруга.
— И у тебя?
— Признаться, и я раздобыла для себя экземпляр. Из любопытства. Обожаю экзотику.
— Можно поглядеть?
— С условием.
— Каким?
— Вернуть мне открытку в целости и сохранности.
— Блажь! Да знаешь ли ты, что это за особа?
— Разбойница, как и ее муж?
— Представь себе.
— Но почему ты так кипятишься? Только что говорил о победительной воле империи, а тут вспылил из-за какой-то…
— Пойми, Наталья, это не невинная выходка. Я тебя не хотел расстраивать. Это — миф! Миф, который на руку нашим врагам. И не пристало потакать ему праздным любопытством.
Главноуправляющий, не сумев сохранить невозмутимый вид, тем не менее, таил причину своего дурного настроения, вызванного несправедливым царским "рескриптом". Он не хотел выказывать молодой супруге своего несогласия с обидными высочайшими нареканиями, несогласия, которое при иных обстоятельствах, может обернуться против него, преданное огласке. Он знал за светскими дамами эту слабость — перемывать косточки влиятельным особам и смаковать пикантные подробности.
Невтерпеж этим благоуханным сиятельным прелестницам причаститься к щекотливой подноготной державных забот своих и не своих сановных мужей.
Служебные тайны и сношения должны оставаться за семью печатями. Доверил другу, жене, та — приятельнице, и глядишь, пошла писать губерния!
Поев на скорую руку, его превосходительство направился снова в канцелярию, сославшись на неотложные дела.
Глава девяностая
Говорят, кто в беде не отчаивается, кто судьбе не кланяется, тому, глядишь, она и улыбается. Верно, бывают крутые узелки — не развяжешь. Что поделаешь, если век крутой, борьба не на живот, а на смерть. Монархия, обратив в щит свои законы, творила беззакония.
Она нещадно крушила на своем пути всякое противодействие. Уже без малого триста лет самодержавный корабль плыл в реках пролитой крови, в море горьких слез. Так оно было. Был бы трон деревом — свалило б его ветром, бурей, ураганом за эти долгие века. Но монархия была сама такой стихией, которая привыкла давить, крушить, порабощать слабых, ломить встающих на пути — это составляло существо самовластья. И хотя царь сменял царя, наместники, губернаторы, столоначальники сменяли друг друга — не менялась природа строя. Не менялась тирания, не становилось легче жить и дышать униженным и задавленным. Все тот же гнет.
Только все более изощренный. Раздоры проникали даже в высочайшую семью, раздор царил в верхах, между власть имущими шла грызня, между министрами, между сатрапами и столпами империи.
Но трудовой люд, разноплеменную, многонациональную массу отличала спайка, готовность к сочувствию и помощи. Но когда вставал вопрос о существовании власти и господства, верхи объединялись, господа угнетатели сплачивались против угнетенных, отложив до поры выяснение своих отношений. И воинство, как правило, послушно повиновалось генералам и командирам, шло на смерть за боготворимого батюшку-царя.
Сражаться с таким могущественным врагом было доблестью. Жажда света и свободы поднимала угнетенных на вооруженную борьбу.
Эта святая жажда зажигала сердца не только в горах Зангезура, она порождала повстанческий порыв по всей округе, будоражила Тифлис, где восседал наместник его императорского величества. Люди в убогой одежде, в рваных отрепьях, но с чистой и отважной душой обращали в знамя эту жажду света, шли на бой против монархии, гибли под этим знаменем. И умирая, они не теряли надежды, что их светлые чаяния вовеки не угаснут! И их поверженные знамена вновь подхватят сильные и отважные руки и подымут на новые вершины! Отважные борцы не верили в то, что умрет их дело, их порыв, их подвиг. Нет, в их сердцах и в смертный час цвели надежды на конечную победу.
И их грузинские, армянские собратья жили этим порывом. Доблестные сыны и дочери Кавказа, сплачивались против опоры самодержавия — беков и ханов, меликов, ростовщиков. Разве надзиратель Карапет, и знать не знавший о Дато, служивший властям, не ступил на тот же путь? Верно, он еще не выпустил из рук связку тюремных ключей, но в решающий час, на крутом повороте, он был готов стать на сторону гачагов. И напоив жандармского соглядатая, передав слова Хаджар по цепочке — он уже становился связным гачагов…
Гачаг Наби издалека заметил две фигуры, движущиеся наверх, карабкающиеся по крутым уступам к скалистому гребню. Вскоре он узнал в идущих Аллахверди и Томаса. Наби устремился навстречу друзьям, и вихрь вздыбил полы бурки наподобие крыльев…
Глава девяносто первая
Сардару его императорского величества на Кавказе, дабы отвести "дамоклов меч" высочайшего гнева, нависший над головой, надлежало как можно скорее подавить гачагское движение, выкорчевать его. Ему надо было разгрызть этот "крепкий орешек" и водворить порядок в кавказских краях, порядок, который мог бы стать примерным по степени послушания для других вотчин империи.
Добьется он порядка — и царь сменит гнев на милость, и снова можно будет "упрятать джинна в бутылку".
Иначе таких "джиннов" еще не раз пришлось бы получать по фельдъегерской почте.
И первый удар пока надо было обрушить на Дато.
Уже зажгли многочисленные свечи. Наместник извлек из сейфа царское послание и перечитал его, затем снова спрятал, запер сейф и положил ключ в глухой ящик стола. Встал и нажал кнопку звонка.
Вошел адъютант.
— Приведи ко мне арестованного. В наручниках, в кандалах…
— Прошу прощения, вы, кажется, не давали распоряжения насчет кандалов, ваше превосходительство, — промямлил адъютант.
— Исполняй приказ.
— Слушаюсь.
— Или уже и железа у нас не хватает?
— Хватает, ваше превосходительство, с избытком.
— Ступай.
— Слушаюсь.
— Да поживей.
— Ваше превосходительство, — адъютант задержался у дверей, — эта процедура требует времени…
— Мигом! И — чтоб у моих ног валялся! Нечего церемониться!
— Так точно, ваше превосходительство.
— Я ему покажу, где раки зимуют!
"Я заставлю его охаять своего кумира! — продолжал уже мысленно наместник. Пусть настрочит письмо собственноручно своим гачагам… Выспрошу у него, кто сообщники… И пусть его поведут, в цепях по тифлисским улицам… Его императорское величество удостоил нас высочайшим доверием и облек полномочиями не для того, чтобы мы позволяли здесь бесчинствовать всякой нечисти!".
Адъютант уже покинул кабинет.
"Ежели так дело пойдет, я сам отправлюсь в уезд, к их разбойному логову! В рог бараний согну! Велю привязать трупы смутьянов к конским хвостам и поволочить по Гёрусу… Пусть полюбуются. На костре велю сжечь — пусть нанюхаются! Пусть знают, что терпению и милосердию нашему есть предел! Стали бы мы щадить их святыни? В конюшни обратили бы мечети! С землей сровняли бы, прах развеяли бы по ветру! Их благолепные храмы дотла бы разорили! А ведь не трогаем, щадим, терпим! Почему? Чтобы им, мусульманам, черт их побери, вдолбить в башку, что мы их благодетели и покровители!".