Страница 54 из 104
В глазах у взрослых застыла тоска, отрешенность или скорее всего покорность несчастливой судьбе. Нет работы для сотен тысяч рабочих рук, а это всё же работа, можно за день изнуряющей беготни и надоевшего до хрипа возгласа «Сигареты! Покупайте сигареты!» заработать себе на бобы и лепешку, пару тех же сигарет и чашку чая с молоком в дешевой кофейне. Всё-таки жизнь идет, надо терпеть и надеяться.
Мальчишки, конечно же, смотрят на жизнь веселее. Неугомонные и, кажется, неутомимые, они пробегают по вагону, держа под мышкой пачку газет, одна газета наготове в руке, громко выкрикивая название. Часто вскакивают в вагон по двое на многолюдных остановках, соревнуются, кто обежит вагон быстрее, потом, сойдясь у дверей, тихо о чём-то беседуют, постукивают босыми ногами по стойкам, смеются, подбирают с пола окурки покрупнее. На следующей остановке выходят, ждут поезда, глазеют по сторонам: заметив прохожих, кидаются к ним наперегонки.
Они ещё не отягощены заботами отцов семейства, о другой жизни знают понаслышке, предпочитают в свободное время гонять тряпичный мяч по пыльной улице, кажется, нимало не задумываясь о будущем. Школа для них недоступна, потому что надо помогать семье, и это естественно для них, как дыхание. Невозможно спокойно смотреть на семилетнего малыша, который вполне серьезно, толково и рассудительно объясняет полной даме в браслетах, что лучших лимонов, чем у него, ей не найти. Отсчитывает сдачу и идет дальше, громко предлагая свой товар.
Освободилось место рядом с Ольгой, и я присел на сиденье. Поправляя дочери бант, я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Интеллигентного вида пожилой человек в недорогом, но опрятном костюме, при белоснежной рубашке и галстуке, внимательно рассматривал меня добрыми глазами за чуть зелеловатыми стеклами очков, как бы выясняя мою позицию, ища в моих глазах презрение или жалость, печаль или насмешку. Думаю, что он увидел в них подтверждение своих мыслей и потому решился, протянул руку и представился:
— Хаким Халед, инженер.
Я назвал себя.
— Едете в город?
— Хочу ещё раз показать дочке зоопарк, она уезжает домой.
— Тогда вам скоро сходить, а я бы хотел ещё раз встретиться с вами.
— Ничего не могу обещать.
— Понимаю. Я оставлю вам свой адрес и телефон.
У нас было мало времени, и мы сразу пошли к жирафам, постояли, любуясь грациозными движениями их шей и тем, как они изящно прогуливаются по лужайке и, полуприкрыв большие, с длинными, словно подкрашенными ресницами глаза, о чем-то думают, стоя рядышком.
Местный зоопарк хорош ещё и тем, что посреди высоких деревьев и тщательно подстриженных кустов не слышно гомона площадей и базаров. Здесь можно растянуться на траве, посмотреть на животных, поболтать не спеша, выпить чашечку кофе или стакан холодного сока, поглядывая на забавные мордочки обезьян, колония которых располагается рядом с кафе, за стеной.
Кафе попалось как нельзя кстати. Что-то мучило меня вот уже несколько дней и наконец осенило.
— Мне нужно позвонить по телефону, дочка.
— А гиппопотам?
— Успеем.
Я усадил Ольгу за столик и подошел к стойке.
— Телефон, два сока и кофе.
Бармен принес телефонный аппарат, поставил на стойку и включил штепсель в розетку. Я набрал номер и, услышав в трубке знакомый хрипловатый бас, забыл поздороваться.
— Сами, ты можешь сейчас приехать в зоопарк?
— Это ты, Алеша?
— Да.
— Где ты?
— У обезьянок, но сейчас пойдем к гиппопотаму…
— А, ты с дочкой… Выезжаю.
Семейство гиппопотамов состояло из огромного папы, солидной мамаши и трех отпрысков, каждый размером с маленький «фиат». Ольгу, конечно, пропустили за ограду, и, стоя на бетонной стенке, она долго смотрела, как все пятеро ныряют в большом водоеме. Служитель постучал палкой о стенку и дал ей несколько сладких картофелин. Гиппопотамы подплыли, оперлись передними лапами о край бассейна и разинули огромные розовые пасти.
— Ну, конечно, так я и думал, очаровательная маленькая блондинка. — Рядом со мной стоял Сами. Я даже не слышал, как он подошел.
— Спасибо, что приехал.
— Знакомь с дочкой, и пойдемте смотреть слона. — Сами, казалось, не удивился, что я вытащил его из дома в первый за целый месяц выходной.
— Оставим слона на потом…
— Выкладывай. Ты в очередной раз влюбился? — Шутка вышла немного грустной.
— Понимаешь… Я как-то не решился сразу сказать тебе, хотя и надо было. Да и Фикри…
— Ну что ты ходишь вокруг да около! Мы же друзья, Алеша, друзья.
Выслушав меня, Сами задумался. Потом сказал:
— Фикри правильно сделал, что промолчал. Парень он, оказывается, умный и осторожный. А вот ты поступил по-мальчишески. Ещё бы, прости меня, поклялся страшной клятвой, что никому не расскажешь.
Только теперь я понял, какого свалял дурака, что не поговорил с Сами раньше.
— Ладно, не расстраивайся. Жаль, конечно, много времени упустили. Да и я хорош. Ведь чувствовал, что дело серьёзное. Ничего, есть профессионалы, они этим займутся. Пошли к слону.
— Не сегодня, Сами.
— И то верно. Я ещё не видел жену. Правда, у меня есть время, — рассмеялся Сами, — не терзайся.
Дома нас ждал полный блеск и парадный ужин. Я даже почувствовал себя неловко от обилия тарелок, фужеров, вилок и ножей. Ещё немного, и я бы забыл, как всем этим пользоваться.
За ужином Ольга развеселилась и затараторила.
Я слушал её, отвечал на пулеметные очереди вопросов и гадал: что это — второе дыхание или последний всплеск перед сном?
— Скорее бы она уснула, — тихонько шепнула Наташа, — когда тебе?
— В 23.00 нужно быть там.
8 ДЕКАБРЯ
Титов начинал потихоньку сдавать. Сумасшедшая гонка последних двух недель могла свалить любого. Днем мы мотались по строящимся позициям, которые уходили всё дальше от города в сторону линии прекращения огня, а ночью ставили ракетчиков на уже готовые с тем, чтобы к рассвету они влились в систему ПВО и были готовы к бою.
Спали и ели урывками, где придется. Давненько уже не удавалось попробовать отбивных котлет, изготовленных заботливой Татьяной Ивановной. Сидели в основном на консервах, которыми отоваривались в попадавшихся по дороге городишках.
Я уступил Титову своё место на заднем сиденье «уазика», и он иногда дремал, привалясь к запасному колесу и накрывшись солдатским одеялом. Четыре года войны, ранение и две тяжелые контузии давали себя знать, и мне изредка удавалось уговорить его не вылезать из машины, поспать подольше. Всё равно я теперь знал эти позиции как свою московскую квартиру.
Мы спешили, потому что противник почувствовал, что готовится что-то серьезное.
Даже в те редкие несколько часов, что я мог прилечь и спокойно поспать, перед глазами бежала черная лента дороги, и по обе стороны от неё пустыня, выхватываемая из чернильной ночи фарами нашего «уазика». Ослепленные ярким светом, из желтого через черное и снова в желтое серебряными комочками быстро прыгали маленькие тушканчики и тут же растворялись в песке.
Когда небо начинало светлеть, тушканчики исчезали и в утренней густой синеве постепенно оживал рельеф пустыни, то ровный как стол, то слегка всхолмленный. Если рассвет заставал нас на позиции, начинались суета и спешка, и бывало, что счетверенные зенитные установки прикрытия вспарывали светлеющее небо красными точками-тире трассирующих очередей. У людей нервы были на пределе, и они стреляли по всему, что могло летать, или просто на звук. Известно, что на войне самое страшное — ожидание, вот и мерещилась всякая всячина, особенно первое время. Потом как-то привыкли.
Ракетчикам всё же было легче. После изнурительного ночного марша и неразберихи первых часов они успокаивались и начинали обживать свой новый дом. Через сутки вступала в железные уставные рамки обычная армейская рутина, когда каждый знает своё место и чувствует локоть соседа, за дежурством следует отдых, а за обедом — ужин.