Страница 52 из 104
— Я знал Абдель Азиза, — вот и всё, что я сказал вслух.
— Погиб кто-то из ваших, Алеша, — сказал Сами.
— Восемь человек ранено, — добавил командир, — у них как раз было совещание. — И спросил: — Ты поедешь туда, Алеша?
— Я уже ничем не смогу помочь. Там был Рафик Каюмов.
Мне хотелось сесть здесь же на пол и завыть. Не от горя, нет. От бессилия. Здоровые мужики, мы стояли и молчали, вместо того, чтобы, сокрушив все на своем пути, добраться до горла убийц. Что толку, что желваки ходили у всех по скулам. Мы были бессильны.
— Терпение, Алеша, — Сами положил руку мне на плечо.
— Мы поедем вместе в восьмую, — негромко сказал командир.
На войне убивают — это известно даже трехлетним пацанам, бегающим по улице с игрушечными автоматами. Это известно и взрослым дядям и тетям из книжек, газетных листов и ежевечернего телевизора. На войне убивают друзей — это, к счастью, известно в наше время немногим.
И Абдель Азиз и Рафик не были мне друзьями по понятиям того, мирного мира. Мы не ходили вместе в кино или кафе, не делились самым сокровенным, всего-то сказали друг другу несколько десятков слов. Мы не ухаживали вместе за девушками и не делили деньги до получки. Но мысль о том, что их уже больше нет и никогда не будет, что эти такие разные по возрасту, происхождению, воспитанию и национальности люди оба превратились в кучки обгоревшего песка, смешанного с золой и пылью, была невыносима.
Теперь до самого своего смертного часа я буду помнить Абделя и Рафика потому, что погибли они, а не я.
Здание штаба со стороны дороги казалось целым, было похоже, что его просто покинули и перешли в другое помещение, никто не подъезжал ко входу на машинах, и в дверях не толклись вестовые и шофера. Лишь оказавшись ближе, можно было увидеть развороченный угол, как раз там, где находилась комната для совещаний. Крыша и почерневшие балки перекрытия осели вниз, поддерживаемые торчавшими наружу прутьями арматуры.
— Как он погиб? Кто-нибудь видел?
— Пытался вынести раненого командира дивизии. Их накрыло рухнувшим перекрытием.
— Я хочу побыть один, — сказал я, не оборачиваясь, и услышал, как заскрипел песок под ногами у Сами.
Вот что такое, оказывается, мужество. Молча умереть от первого в жизни налета, которого ты даже не смог увидеть. В лучшем случае услышал в последнее мгновение запоздалый беспомощный треск зенитных пулеметов, и всё — грохот, пустота, смерть.
Не будет здесь ни могилы, ни скромной пирамидки с красной звездой. Только в памяти горстки людей сохранится это место.
Почетна слава героев известных, недаром их имена горят золотом прижизненных и посмертных звезд. Бессмертна слава героев безвестных, кровью сердца, верой и памятью близких живет её вечный огонь. Тебе не в чем будет упрекнуть меня, Рафик, я буду приносить тебе цветы к Вечному огню на лучшей площади Союза. Весной, когда напоенная нежными ливнями земля завяжет тысячи новый жизней, я буду приходить туда и искать в огне твою искорку. И так будет всегда, пока я жив, пока будут жить мои дети и дети моих детей!
— Это случайность, — Сами взял меня за руку, — но случайность закономерная. Инициатива принадлежит им, и они используют это на сто процентов.
Ужасно точно рассчитанное время и место удара. Разумом мы понимали, что это совпадение — налет во время совещания в штабе, именно в штабе, а не в блиндаже, но психологическое воздействие, если не сказать потрясение, было сильным. Казалось, противник обладает всевидящим оком, точно зная каждый наш шаг, и действует строго по выбору, намечая добычу покрупнее. Причем после налетов на гражданские объекты он выбрал аэродром и штаб дивизии, и это уже не могло быть случайностью.
— А что ты скажешь насчет ракеты?
Теперь, когда я своими глазами увидел этот, с точностью до метра развороченный угол, в голову полезли невеселые мысли, и от скользкого ощущения, что каждый наш шаг становится известным, мурашки ползали по телу.
— Ничего не скажу, — ответил Сами. — Подлецов и продажных шкур много, и они исчезнут или попрячутся, как только переменятся роли.
— Поехали к себе, — сказал, выходя из штабного блиндажа, командир. Темные очки закрывали почти половину его лица, и только крепко сжатый маленький рот с побелевшими губами выдавал глубину его горя.
…Вечером мы сидели у нас в палатке перед стаканами остывшего чая. Есть не хотелось, хотя Титов снова привез из города свои домашние деликатесы.
Сами первый стряхнул с себя оцепенение.
— Расскажи нам про Рафика, Алеша.
Что я мог рассказать про Рафика? Что он из Азербайджана и закончил Бакинский университет. Что он в совершенстве знал язык. Что он отлично пел и играл на гитаре. Что в Баку его ждут невеста и мать. И что у него могли быть дети, много детей, таких же хороших, как и он сам.
— Прости меня, Алеша, — сказал Сами, — я спросил так, потому что мы не забудем его. Ты мне веришь, Алеша?
— Да, Сами, — ответил я, выходя из палатки. Мне хотелось побыть сейчас одному, посидеть в темноте, привалившись спиной к ещё теплому от дневного солнца стволу пихты.
Как бы я ни презирал мещанскую пословицу «Своя рубашка ближе к телу», я думал об Ольге и Наташе. Скорбел о Рафике, а думал о них. Пожалуй, впервые за эти дни тревога за близких, обычная, в общем-то, в подобных ситуациях, превратилась в какую-то тупую, ноющую боль в области сердца. Жертвы до сегодняшнего несчастья насчитывались сотнями, но для меня это были абстрактные мужчины, женщины и дети, ничем со мной не связанные, но теперь, когда погибли Абдель и Рафик, я почувствовал, как велика опасность, и встревожился. В душе я осуждал себя за эту подлость человеческой натуры, погибшие ведь были такими же людьми, как и мы, но ничего с собой поделать не мог, — слишком острым стало чувство опасности.
— Кто тут? — спросил я вполголоса, заслышав чьи-то осторожные шаги.
— Это я, Фикри.
— Что ты, Фикри?
— Тогда, днем, я никого не увидел. Он или они уже уехали, — тактичный Фикри говорил быстро, стараясь обойтись без пространных объяснений, видимо, понимая, что я хочу побыть один. — Они приехали на большой легковой машине. Следы очень четкие.
— А потом? Ты проехал дальше? — Я поднялся с земли.
— Да. Потом они выехали на грунтовку.
— Ах ты, господи, карты нету…
— Грунтовка ведет прямо к заднему двору «Эль-Дорадо». Там же вилла хозяина.
— Ты кому-нибудь рассказал об этом?
— Пока нет.
— Что же ты думаешь делать? — Почему-то я был уверен, что Фикри на этом не остановится.
— Не знаю. Я только хочу, чтобы, кроме нас, никто об этом не знал.
— Ну смотри. Тебе виднее.
27 НОЯБРЯ
— Тебя вызывают к Главному, — сказал Титов, кладя телефонную трубку на рычаг. — Собирают вашего брата, молодежь.
— Зачем, конечно, не сказали?
— Нет. Бери Ахмеда, только прошу, ночевать приедешь сюда. Утром вернется Сами, будет много работы.
— Разве он уехал?
— Командир дал ему день отдыха.
— Я захвачу Вовку.
— Только быстро, на ходу.
Вот так я за две недели впервые вырвался в город. Он не изменился, был всё таким же пестрым и шумным. Изменился я. И город уже не веселил сердце мешаниной красок, звуков и запахов. Мне хотелось одеть его в военную форму, этот древний и вечный город, дать ему в руки винтовку и заставить маршировать на плацу.
Первый визит — мадам Титовой, добрейшей Татьяне Ивановне. Она было принялась меня угощать и отпустила только тогда, когда я поклялся заскочить на обратной дороге. Я бы и так заехал, но с клятвой ей было интересней. Женщины любят клятвы чуть меньше, чем секреты.
— Тебя просил зайти заместитель Главного, — сказал мне Сергей. — Ребят уже собрали.
— А что Главный?
— Ты же знаешь, он начал войну в семнадцать лет. И хорошо это помнит.
С заместителем Главного мы столкнулись в дверях его кабинета.