Ответственность

Наконец Сене надоели его жалобы, и он уже достаточно овладел собой, успокоился и сам начал задавать вопросы.

— Как вы меня нашли? Кто вам сказал?

Но своим ответом Ожгибесов снова нарушил его спокойствие:

— Ася сказала.

— Ася? Так просто взяла и сказала? Вам сказала! Трудно поверить в это.

— Она — железо! — Ожгибесов сжал кулак и, потрясая им, заверил: — Понял? Ты не сомневайся. Такая зря ничего не скажет. И уж если она сказала, где ты находишься, то, значит, нельзя было не сказать. Ты это учти.

Все еще недоумевая, Сеня сказал:

— Учел. Ну?

Они все еще шли вдоль речки, тщательно повторяя все ее своенравные изгибы. Оба они не замечали этого, и, может быть, поэтому Ожгибесов тоже начал так вилять, что Сеня никак не мог сообразить, к чему это он клонит.

— Вообще-то разговор не к месту. Для взрослых. Вот Ася поня ла, хотя и младше тебя. И сказала, что ты тоже поймешь. А если и не захочешь сейчас понять, то как-нибудь потом…

В конце концов он совсем запутался и так внезапно остановился, что Сеня прошел несколько шагов, прежде чем это заметил. Он тоже остановился и посмотрел на Ожгибесова. Что с ним? Запсихует еще тут. И в самом деле, в глазах летчика мелькнуло что-то такое безумное и отчаянное, как тогда, в больничном коридоре.

Больше всего Сеня боялся, как бы Ожгибесов не свалился в Лягушиху. Что тогда делать?

Но Ожгибесов совершенно нормальным голосом проговорил:

— Не место тут тебе.

— А где мое место? Где? Ну, где мне еще найдется место!..

— А, брось ты петушиться. Ты не мальчишка, ты человек взрослый и отвечай по-взрослому. Я понимаю, нервишки шалят. А ты их в кулак зажми, чтобы не пищали. Какие-то сволочи, проходимцы сильней тебя оказались, ты от них аж в овраг сиганул, вот какого страху нагнали!

— Ладно, — Сеня сунул ладони под мышки и поднял плечи. — Все сказали?

Ему стало не по себе. Все, что говорил Ожгибесов, было обидно слушать и еще обиднее соглашаться с его словами, а не соглашаться невозможно. Ведь правда, что он совершил самый тяжкий грех, какой только может совершить человек: он струсил. Что может быть постыднее трусости? Что?

— Так. Значит, нигде тебе нет места, кроме как на кладбище? Балда ты, однако.

Сеня презрительно скривил губы, но смолчал.

— И все люди против тебя, — продолжал Ожгибесов, уже не скрывая своего подозрения. — Все, кроме попов. Не думал я, что ты такой слабак.

— Ну, хватит. В этом я и без вас разберусь. Зачем вы пришли?

Тогда Ожгибесов рассказал о Таисии Никитичне все, что узнал от Вали. Наступила такая тишина, что Сене показалось, будто его оглушил этот рассказ. Он старался ничем не выдать своего волнения и крепче зажал под мышками ладони, чтобы унять дрожь. Бедовая речонка Лягушиха шумит у самых ног, все еще никак не успокоится после весеннего разгула.

— Ошибся я, Сеня. Поверил людям. Да и как было не поверить?..

— Да за такую ошибку знаете куда вас… как вас… — Он не мог говорить, его била дрожь, будто он только что искупался в ледяной лягушихинской воде.

— Нет, не то. Ты еще ничего не знаешь. Ты главное самое еще не знаешь.

— Все я знаю! — выкрикнул Сеня, не понимая, что делает, и неожиданно для себя ударил Ожгибесова по лицу. Он совсем не хотел этого и ударил, скорей всего, от растерянности, от бессилия, оттого, что надо было что-то сделать, но он не знал, что.

— Вот ты как… — растерянно проговорил Ожгибесов. Он даже покачнулся, хотя удар совсем не был таким сильным. — Что же нам с тобой теперь делать?

Сеня не ответил. Спокойствие Ожгибесова возмутило его, и он презирал себя за то, что и сам не мог так же спокойно сказать что-нибудь такое, что заставило бы этого предателя дико закричать, забиться в припадке, как тогда, в больничном коридоре.

— Давай, Семен, не сдерживайся, — сочувственно посоветовал Ожгибесов, чем совсем добил Сеню. — Мне доктор так посоветовал, если что подопрет по линии психической, то не сдерживаться, а выдавать на полные обороты. Сдерживаться, оказывается, хуже. Вот не думал.

Ожгибесов сел на пригорок, поросший сухой прошлогодней травкой, обогретой щедрым солнцем. Расстегнул воротник и одобрительно проговорил:

— Припекает. Размагнитили тебя попы. Нервишки расшатали. А раньше ты боевой был. И вежливый.

Сеня заставил себя сесть на другой теплый пригорок. Раскис. Только сейчас он понял, как неприглядно все, что он делает и говорит, как глупо ведет себя, вызывая совсем не те чувства, на которые он рассчитывал. Он-то думал показать этому психу, как он ненавидит и презирает его, но вызвал только жалость к себе. Да, все его поступки ничего, кроме жалости, и не могут вызвать. Противно все это.

И он решил держать себя в руках, ничего не отвечать и не поддаваться ни на какие уговоры.

А Ожгибесов и не думал его уговаривать, он просто потребовал:

— Бросай эту волынку!

— Мне некуда идти, я же говорил.

— А ты ходил куда-нибудь?

После этого Сеня не мог не рассказать, как он оказался здесь и что ему грозит, если его местопребывание откроется.

— Чепуха! — сказал Ожгибесов. — Нет такого закона, чтобы тебя, вполне взрослого парня, в детдом.

— Так уж приходили за мной. Вот и скрываюсь…

— Ну и напрасно. Не преступник же ты в самом деле.

— А вы разве псих? — спросил Сеня и этим своим вопросом почему-то очень развеселил Ожгибесова.

Посмеиваясь, он наклонился к Сене и тихо проговорил:

— Врач мне сказал: «Теперь все психи». Врач — душа-человек, выдал мне непробиваемую справку, будто я на сто процентов психически здоров. И могу воевать не хуже других. Это я тебе, Сеня, по секрету. Если откроется, меня обратно запрут. А врача того в штрафную.

Вот только в эту минуту встрепенулась мальчишеская отчаянность. Заикаясь от волнения, Сеня спросил:

— Как же это так?

— Осуждаешь?

— Нет. Наоборот. Здорово!

— Ох, Сенька, спасибо! Только пойми, у меня другого выхода нет. И другой жизни нет. Я воевать должен. Должен! А псих я или не псих, какое это имеет значение…

— Никакого! Я бы и сам…

— Сам! Так вот, иди, Семен, в жизнь и держись. Жив останусь — все перечеркнем и начнем новую жизнь. Погибну, — он на минуту задумался, — все может быть — я тебя, Сеня, прошу: все маме скажи, что я тут тебе… Ты не обижайся, ты меня прости за то, что я тебе как брату… Пусть и она, если сможет, простит. Она мне… — он не договорил и только ударил кулаком по земле и легко вскочил на ноги.

Он и еще что-то собирался сказать, но губы его дрогнули, как будто он хотел улыбнуться и не сумел, а только как-то неловко и нелепо взмахнул рукой. И вдруг обнял Сеню, очень крепко прижал к себе. «Братишка», — глухо выкрикнул он и, оттолкнув Сеню, побежал вверх по рыжему откосу. А потом пошел медленнее, низко пригибаясь к земле, почти касаясь ее руками. Снизу казалось, будто он ползет, как большой зеленый жук. Мелкие камешки и комочки сухой глины, подпрыгивая, скатывались из-под его сапог.

Уходит и, может быть, насовсем. Навечно. То, что он сказал, изменило весь ход Сениных мыслей, и все стало так ясно, как было всегда, всю жизнь до той встречи в госпитале. Он почувствовал непреодолимое отвращение ко всей этой ненастоящей жизни, к этому бредовому состоянию, в которое он сам влез. Нет, скорее отсюда и подальше.

Только успел он подумать о последних неприглядных днях своей беспокойной жизни, как она сейчас же напомнила о себе. Кузька, неслышно подкатившись, спросил с явным удовольствием:

— За что ты его, летчика-то, по рылу? А?

Сеня не ответил.

— Сдачи он тебе не дал, все принял, как по уговору. Значит, заработал и сознает, — раздумывал Кузька. — Если у человека совесть имеется, он лишнего не примет. Он сдачи даст. А, как ты думаешь, горюн?

Ожгибесов уже одолел один откос и перебрался на другой, густо поросший весенней травкой. Теперь он шел быстрее, оттого что увидел близкий край оврага, над которым сразу началось просторное, ничем не омраченное небо. Хорошо, наверное, сейчас там наверху!