Ответственность

Сеня пошел к выходу, прислушиваясь к стуку солдатских сапог за спиной. Идет не торопясь, видно, что она уверена: скрыться ему некуда. Только на паперти Сеня оглянулся. Шаги приближаются. Он спрыгнул с крыльца, завернул за угол и услыхал ее голос:

— Эй, парень! Подожди! Ты — Емельянов, да?

Вот теперь ясно, кто она такая, зачем пришла и откуда ей известна его фамилия.

Нет, подальше от нее! Так будет вернее.

Стоя на паперти кладбищенской церкви, она еще раз крикнула! «Эй, парень, да постой ты, постой!..» — и даже сделала движение, как бы намереваясь броситься вдогонку, но тут же и остановилась. В ее положении не побежишь. В ее положении можно только осторожно передвигаться и как можно меньше волноваться. Как будто волнение можно регулировать: больше-меньше?

ПРИШЕЛ ОЖГИБЕСОВ

Прошел день — фронтовичка не появлялась, и Ася совсем успокоилась. Утром, проводив маму на работу, Ася, не торопясь, возвращалась домой. Погода хорошая, дома никто не ждет — торопиться незачем. Она вспомнила, какое красивое платье купили ей перед войной, когда она перешла в четвертый класс. Такое, что даже старшеклассницы и те завидовали. Мама-то была модница, и дочку одевала всем на удивление. Теперь от этого платья остались одни ремки.

Пыльный смерчик прокатился вдоль улицы, метнулся под ноги и завертелся у самых ворот. Тут он свернулся клубочком и нырнул в молоденькую травку, что выбилась щетинкой вдоль забора.

Прищурившись от яркого света, Ася толкнула калитку. И увидела военного летчика. Он сидел на нижней ступеньке крыльца. Видно, сидит давно: шинель перекинута через перила, фуражку вертит на пальце, лицо задумчивое. Давно, видно, сидит, обжился.

Ася никогда не видела Ожгибесова, но сразу догадалась, что это он и что он пришел именно к ней. Зачем? Что ему здесь надо? Мало зла причинил, пришел добавить. Вот сейчас он получит.

С таким намерением она пошла прямо на него. Он поднялся, посторонился, пропустил ее. Отпирая дверь, она слышала за спиной его спокойное дыхание и поскрипывание новых сапог, когда он поднимался вслед за ней.

— Здравствуйте, Ася, — сказал он.

Ася распахнула дверь, обернулась на высоком пороге.

— Зачем вы пришли?

— Я пришел к вам и к Сене Емельянову. К Семену.

— Его нет, — отрезала Ася.

— Я подожду.

Но Ася стояла на пороге, неприступная и решительная.

— Его, понимаете вы, совсем нет. И никогда его для вас не будет.

Он нахмурился:

— Понимаю, хотя и не совсем: как это для меня никогда не будет?

— Вот так и не будет. И вам тут не надо ничего, и вы уходите насовсем.

— Уйти я не могу. Теперь уж я не имею права уйти. Такие у нас сложились дела.

С высокого порога она смотрела на Ожгибесова сверху вниз. Это сомнительное превосходство придавало ей силу и уверенность в правильности того, что она делает и говорит. Ася сейчас и не думала о том, как это она, девчонка, седьмой класс, смеет так разговаривать с человеком намного старше ее. Да, вот и смеет! Она видела не человека, а только то зло, которое он принес, а зло не имеет ни возраста, ни заслуг, и недостойно почета… Девчонка? Ну и пусть. Но она не позволит ему переступить этот порог.

— Уходите лучше, — повторила Ася.

— Тогда надо все сказать вам, потому что вы одна знаете, где он. Это очень важно для Сени, то, что я узнал про Таисию Никитичну. Я только вчера узнал…

— Вы уже один раз рассказали, — вспыхнула Ася.

— Нет, не то совсем. Я ему всю настоящую правду хочу открыть.

— Да он все равно вам теперь не поверит. Что бы вы ни сказали — не поверит. Потому что не может быть она предательницей. Вот какую смертельную неправду вы придумали.

— Да, — покорно согласился Ожгибесов. — Это была неправда. И мы еще дознаемся, кто в этом виноват. Смертельная неправда. Она и для меня только случайно не сделалась смертельной. И я не уйду отсюда, пока вы не поймете меня. Не уйду.

Проговорив это, он снова бросил на перила свою шинель и уселся на самой верхней ступеньке.

Асю не тронули ни почтительность, с которой он смотрел на нее, ни его спокойствие и сдержанность. Его твердость — вот что поколебало ее, и, прищурив глаза, она спросила:

— В чем они все провинились перед вами?

— Они? Ни в чем. Это я перед ними виноват. Перед ней, а еще больше перед Сеней.

— Так вы что? Извиняться, что ли, пришли? — спросила Ася, чувствуя новый прилив негодования. — Этого только еще и недостает…

Ничего на это он не ответил и даже головы не повернул, и Ася поняла, что не за этим он пришел и что сказала она глупость. Тогда она торопливо проговорила:

— Входите. Да, конечно, входите. — И сошла с высокого порога, давая ему дорогу.

«БРОСАЙ ЭТУ ВОЛЫНКУ!»

Почему-то за это время Сеня ни разу не вспомнил о первоисточнике всех своих бед, о летчике Ожгибесове. Не оттого ли, что все бредовые видения улетучиваются с первыми проблесками сознания? А Ожгибесов — бред. Сумрачный больничный коридор, летящие навстречу белые двери и обезумевший человек в сером халате. Бред.

Сеня только что поднялся по склону оврага, где у реки набирал песок, и сразу же увидел Ожгибесова. Летчик появился в чаще белеющих крестов и памятников неправдоподобный, как загробная тень, слоняющаяся среди могил. Ничем он не напоминал того, в сером халате, бесноватого, каким он запомнился Сене. И шел он не торопясь, как бы гуляя, ловко огибая могильные холмики.

Сеня уронил ведро, и оно покатилось прямо под ноги Ожгибесову. Остановив ведро носком начищенного сапога, он приветствовал Сеню:

— Здорово, служитель!

— Вот так, — сказал Сеня и почему-то торжествующе улыбнулся.

Он тут же сообразил, что и говорит и улыбается глупо, но ничем иным не мог защитить себя от неминуемого осуждения.

— Сенька, брось, — властно сказал Ожгибесов.

— А кто поднимет? — с прежней глупой улыбкой спросил Сеня.

Он никак не мог побороть себя, никак не мог принять тон суровой отчужденности и высокомерия. Только так и надо разговаривать с человеком, которого перестал уважать.

Но Ожгибесов ничего не заметил и просто предложил:

— Давай-ка потолкуем, как на свете жить.

Если бы Сеня не был так сбит с толку, он бы увидел, насколько изменился Ожгибесов со времени той бредовой встречи в госпитале. Но Сеня ждал от него какой-то новой опасной выдумки. Хотя разве можно придумать еще что-то хуже того, что уже произошло?

— О чем нам толковать? Все ясно.

— А мне вот не все ясно. Что ты о себе думаешь?

— Какое вам дело до меня!

— А такое, что мне надо тебя выручать. Я, Семен, неладно действовал. Понимаешь, прощения у тебя просить глупо. Ну, простишь ты меня или нет, от этого никому не полегчает. Слушай, уйдем отсюда, для разговора. Как ты тут терпишь, не понимаю?

Они прошли мимо могил, спустились в овраг, к Лягушихе. Она все еще не могла утихомириться и все еще пыжилась и бурлила по-весеннему, но уже ясно было, что сила ее на исходе. Сеня легко перепрыгнул на другой берег, даже не оглядываясь на своего спутника. А тот шел за ним и, наверное, думал, что Сене очень интересно слушать то, что он рассказывает про себя.

В другое время такой рассказ Сеня выслушал бы с сердечным трепетом, а сейчас, если сердце и трепещет, то исключительно от ненависти к этому человеку. Это он предал маму и убил отца. Что еще ему надо?

Сеня почти ничего не слушал, что он там рассказывает. Сбили самолет, ранение, госпиталь. А тут еще это глупое врачебное заключение.

Заключение? Сеня прислушался: чем он, такой герой, болен? Оказывается, он психически неполноценный и такому, как он, нельзя доверить не только боевую машину, но и вообще все его слова и действия подвергаются сомнению.

Конечно, Ожгибесов пришел сюда совсем не для того, чтобы жаловаться на свою судьбу. Или на медиков, которые были заодно с судьбой. Сеня ждал, когда будет сказано то главное, для чего он пришел, но Ожгибесов так был занят спором со своей судьбой, что думал, будто кому-то это очень интересно.