Ответственность

Он ставил ее неизмеримо выше себя. А Сеня не помнит, чтобы отец ошибался в том, что он считал главным в своей жизни. Мог ли он ошибиться в маме?

Ответить на этот вопрос он не успел, вошла Ася, принесла в тазу сухое белье, которое она выстирала утром.

— Ты правильно сделала, что не все рассказала мне.

Она с удивлением оглянулась на него через плечо и молча занялась бельем. Что с ним? Не всегда он так охотно соглашался с ней, и она высоко ценила в нем это качество. Она не любила, когда с нею соглашались сразу, без спора. Это значит, что ничего человек не понял и согласился только оттого, что ему лень спорить. С таким человеком ей становилось скучно, и в конце концов она переставала с ним разговаривать. Но Сеня признавал ее правоту с таким видом, словно не она, а он одержал победу, заставив ее сознаться в своем поражении. С тем же видом победителя он провозгласил свою волю:

— И ты теперь всегда будешь права.

— Да? — спросила она удивленно.

— Потому что я тебе верю, — твердо сказал Сеня. — До конца.

Ася смущенно склонилась над стопкой белья и долго не могла найти, что сказать, чтобы не выдать себя.

Наконец она проговорила:

— Юртаев хороший парень, как ты думаешь?

— Не знаю. Я его увидел в первый раз.

— И я тоже в первый раз.

Теперь уже Сеня не возражал — хороший так хороший. Ей лучше знать, тем более что раздражение помешало ему разглядеть как следует своего нового знакомого. Нет, надо держать себя в руках. Нельзя поддаваться минутному гневу, особенно если ты видишь человека впервые. Конечно, Юртаев — настоящий парень, это он привел Олега и Марину. Вот и Асе он понравился, а это не так-то просто — заслужить ее похвалу.

Сеня осторожно посмотрел на Асю, приготовившись выдержать ее непримиримый взгляд. Но она смотрела на него ожидающе и, честное слово, смущенно. Это обескуражило его, сбило с толку.

— Ты что это? — спросил он.

— Ничего. — Вскинула голову и свысока: — И я тебе верю, очень. Ты не всегда все делаешь как надо, а я все равно тебе верю. Каждому твоему слову.

КУЗЬКА КОНСКИЙ

Во двор вошел Кузька Конский. Сеня его никогда не видел и знал только по Асиным рассказам, но был уверен, что это именно Кузька: разноцветная башка на широком, как ящик, теле и необыкновенно кривые короткие ноги. Конечно, это Кузька — специалист по несчастьям. «Полчеловека».

Он тащил на плече большую, почерневшую от старости доску, и был похож на огромного муравья, волокущего непомерную ношу. Он бросил доску, и над ней взвилось облачко гнилой коричневой пыли.

Сидя у окна, Сеня наблюдал, как Кузька взял шапку, которая была подложена под доску, чтобы не намять плечо, и начал шапкой отряхиваться. От него тоже пошла гнилая пыль. Передвигался он, сильно раскачиваясь на кривых ногах, и так размахивал длинными тяжелыми руками, будто отталкивался ими от земли.

В комнату он вошел без стука, просто открыл дверь, как в свой дом, и вошел. Поздоровался он так:

— Здравствуешь, горюн!

— Почему горюн? — растерялся Сеня.

Кузька охотно объяснил:

— Потому что несчастный человек.

— Ну и что?

— А я к счастливым не хожу. Со счастливых навару немного бывает.

— У нас тоже ничего нет.

— А мне от вас ничего и не надо. Вот доску приволок. Дня три топить хватит. Погрей душу, горюн.

Сеня недоверчиво посмотрел на посетителя. То немногое, что он знал о Кузьке, как-то не вязалось с подобным бескорыстием. Но еще больше, чем бескорыстие, Сеню удивило Кузькино лицо. Обыкновенное лицо пожилого и несколько равнодушного человека. Ни хитрости, ни жадности, ни злобы. Ничего такого, что полагалось бы «специалисту по несчастьям», неполноценному человеку. Обыкновенное лицо. Именно эта обыкновенность и удивила. У Кузьки были чисто выбритые, в меру румяные щеки, карие глаза под тяжелыми набрякшими веками, толстая нижняя губа.

— Погрей душу, горюн, — сказал Кузька и вдруг опустился на пол. Он сел, как это делают маленькие дети: просто подогнул свои «колеса» и сел там, где стоял.

— Зачем же вы так?.. — нахмурился Сеня. — Вот стул.

— Куда мне! — засмеялся Кузька. — Не дорос до стула. Задницей не вышел. За то и зовут меня так: «Полчеловека».

Он засмеялся, не разжимая губ, и подмигнул, как бы не только одобряя меткость этого прозвища, но и намекая на особый, скрытый в нем смысл.

— А ты не брезгуй моим существом. Человек в страданиях рождается, в страданиях и проживет. Радостей да удовольствий не так-то много. Радость вроде гостя; пришел, выпил, песню спел да и ушел. Гость — хозяину убыток. Да еще скажу: радость-то эту, и даже самую малую, надо хватать, из рта у других вырывать, прятать подальше. Да все потом бояться, чтобы у тебя ее не перехватили. Хлопот-то сколько, батюшки!.. А горе-то, оно насколько спокойнее: не искать, не ловить, само пристанет да и потащится за тобой, как шелудивая собака. И, сколько ты его ни гони, не уйдет. И еще учти: у радости завистников много, а через то возникают разные неприятности и даже мордобой. А горюну кто же позавидует? Тут все, напротив, жалеют, стремятся оказать помощь, и некоторые даже помогают. И никто не обижает: мертвому в морду не дашь, нищего не ограбишь, с голого рубахи не сымешь. Ты своим горем-то, пока оно тебя не покинет, пользуйся. Требуй от людей. На горло им наступай. Врут, пожалеют! Найдутся жалельщики-то. Я, видишь, какой отчаянно обиженный, а в этом моем уродстве — мой талант. Нормальный бы я на что годен? Подумай-ка. В армии служить, шинелку носить. А может быть, меня давно бы фашисты затоптали, на войне-то? А так, видишь, живу… Живу я! Радуюсь.

Откинув одеяло, Сеня приподнялся и, уже больше не скрывая своего отвращения, крикнул:

— Да я-то не урод! Не урод! Я — нормальный!

Он думал, что эти слова обидят Кузьку и он закричит, и, наверное, уйдет. Но нисколько тот не обиделся, даже, кажется, обрадовался.

— Твоя золотая правда! — весело воскликнул он. — Ты временно обиженный. Так и пользуйся скорее. Горе пройдет — поздно будет. Людям ты несчастный нужен. Кому ты нужен счастливый-то? У счастья завистников много. А чужому горю все рады. Всем помочь хочется. И я помогу тебе, я умею. И сам около твоего сиротского горя погреюсь.

Сеня подумал, что все-таки Кузька, наверное, очень хитрый, но тут он был огорошен вопросом:

— Хочешь, я тебе еще и картошек принесу?

Сеня опешил так, будто его спросили: хочешь, я тебе миллион дам?

— Это зачем? — не сразу спросил он.

— Картошки-то? Чудак. Жрать. В домишке-то этом ведь не густо. Я знаю.

Он широко отмахнулся тяжелой, как плеть, рукой, как бы пренебрежительно отталкивая все, что окружало Сеню, что стало его новой жизнью.

— Не надо мне ваших картошек, — проговорил Сеня, поднимаясь на нетвердых ногах. — И доску свою заберите. И нечего тут рассиживаться…

Это очень противно — разговаривать с человеком, похожим на разбитый ящик. И не только потому, что он уродлив, уродство не всегда вызывает отвращение, чаще жалость. Но тут перед ним оказался не только урод телом, у него и слова и мысли были уродливые. Круглый урод. Сеня даже подумал, уж не из его ли бредового сна явился этот «Полчеловека»? Все ушло, а этот как-то зацепился, не ушел. Сидит тут и испускает бредовые слова, от которых становится тошно.

У Сени, как от боли, сморщилось лицо:

— Уйди!

Расцепив толстые губы, Кузька усмехнулся:

— Да ты ёжистый…

— Никто вас не звал!

— Беда твоя позвала. У нее, у беды-то, голос хоть и пронзительный, а не до всякого доходит.

— Ну и уматывайтесь.

— А где беда, там и выручка.

— Не надо мне никакой вашей выручки. Давай-давай, не рассиживайся.

Сеня ожидал, что после всех его грубых слов урод обидится и уйдет. Но Кузька без всякой обиды, а скорее как бы удивленно, проговорил:

— Вот как ты со мной. Да ты не бойся, я не обижаюсь. На больного да на горюна горького обижаться грех. А ты вот, если ты парень не глупый, задумайся своей головой, как тебе теперь дальше жить.