Ответственность

— Заткнись, — проговорила Тюня, отодвигаясь в свой угол.

Старушка проговорила ей вслед:

— Не бабье это дело — людей бить…

И тоже пошла к себе.

— Скисла… — разочарованно протянула Васка.

Не обратив на это замечание никакого внимания, Тюня долго молчала, потом пробралась к Таисии Никитичне и положила свои белые руки на ее колени:

— Вот что: только без смеху, — проговорила она и, заглядывая в глаза Таисии Никитичны, строго прошептала: — ребеночка я родить могу?

Таисия Никитична растерялась.

— Вообще это может быть. Надо посмотреть вас, Тоня. Антонина.

— Я сказала: Тюня.

— Тогда ничего у вас не будет, — сказала Таисия Никитична с той непреклонной твердостью, с какой привыкла говорить с непокорными пациентами. — Антонина ваше настоящее имя.

Глотая слезы, Тюня быстро проговорила:

— Я понимаю. Для этого честно жить надо. Я вот ночью проснулась, и мне показалось, у меня вот тут есть. А потом сообразила, дура: откуда? Всю ночь проплакала, как псих.

— Жить надо, как все люди. И полюбить одного человека.

— Полюбить. Меня-то кто такую полюбит?

Таисия Никитична почувствовала на своих коленях ее горячую щеку и услыхала тоскливый быстрый шепот:

— И не надо никакой мне любви. Мне бы только ребятеночка, хоть какого, хоть мохнатенького, да своего. Своего бы… — простонала она.

Кто-то закашлял в дальнем конце вагона. Тюня выпрямилась и скорбно пригрозила:

— Если кто еще засмеется, зубы выбью. Дешевки.

Она прошла в свой угол, где у окошка прихорашивалась Васка, кокетничая сама с собой. Как птица, почуяв утро, трещит, сидя на суку и приглаживая растрепавшиеся за ночь перышки.

А утро и в самом деле разгоралось. Тихое, понурое северное утро. Выглянув в окошко, Таисия Никитична увидела бесконечные гребни лесов, а над самыми дальними пролегла нежно-оранжевая полоска зари, придавленная, как тяжелой крышкой, холодным серым небом.

Издалека послышался тонкий, вибрирующий звон.

— На пересылке, — пояснила Тюня, — подъем.

Загремела отодвигаемая дверь, наверное, в соседнем вагоне. Хриплый голос возгласил:

— По одному выходи!..

Васка, прижимая лицо к оконной решетке, звонко веселилась:

— Начальник, навесь на нос чайник, принеси кипятку, попьем с тобой чайку!

В ответ раздалось беззлобное ругательство, очень оскорбительное для женщины, но Васку оно вполне утешило. Она совсем зашлась от смеха…

Лагерь — дом родной. Да. И, к сожалению, придется ко всему этому привыкать. Надо.

Как только в соседних вагонах началась выгрузка, женщины стали пробираться поближе к двери. Васка и Тюня оказались впереди всех, потому что никаких вещей у них не было.

Васка ехала в старом заплатанном бушлате, который ей выдали на прощанье в колонии, а у Тюни на плечах оказалось пальто темно-вишневого цвета, бывшее когда-то очень модным. Тюремные нары, этапные ночевки где попало, холодные и горячие прожарки, а также пренебрежительное отношение хозяйки давно уже сбили с него былую щеголеватость.

Едва откатилась дверь и раздался приказ «Выходи», как Тюня и Васка уже выскочили из вагона. За ними теснились и другие, кто помоложе да побойчее.

— Давай по одному, — покрикивал конвоир, очень молодой пухлый парень. Его щекастое лицо покраснело от напряжения, и на лбу крупными каплями выступил пот. — Пятнадцать, шестнадцать, — считал он. А для того, чтобы никак не просчитаться, он каждую брал за плечо и тупым толчком провожал от вагона.

Таисии Никитичне тоже, как и всем, не терпелось скорее покинуть осточертевший вагон. Когда подошла ее очередь, она по зыбкой лесенке спустилась вниз. Конвоир толкнул ее в плечо.

— Девятнадцать. Давай, давай, не застревай! Двадцать.

Радуясь чистому воздуху, которым можно было вволю дышать, и твердой земле, по которой так хорошо ходить, она подошла к колонне и встала на место. Мужчин выпускали и строили отдельно.

Последней из вагона выглянула та самая старушка, которая одна не побоялась выступить против Тюни. Беспомощно улыбаясь, она опасливо поглядывала на землю и никак не решалась ступить на зыбкую лесенку.

— Давай, бабка, давай веселее! — подбадривал ее щекастый.

— Ох, чтоб тебе, — простодушно засмеялась она. — И то, не видишь, как я тут помираю от веселья…

Два других конвойных, охранявших колонну, засмеялись. И среди женщин тоже послышались смешки и разные замечания. Все это очень рассердило конвоира. Щекастое его лицо налилось кровью. Широко разевая рот, он заорал:

— Вылазь, говорю, старая!..

Неизвестно от чего, от смеха или от надоевшей конвойной ругани, старуха, наконец, немного осмелела. Ухватившись нетвердой рукой за край двери, она старалась ногой нашарить перекладинку лестницы, отчего юбка ее задралась, обнажив распухший узел колена и худую желтую ногу, вздрагивающую от напряжения.

В колонне потухли смешки. Кто-то крикнул неуверенно:

— Помог бы человеку, герой!

Но конвойные все еще посмеивались, теперь уже над своим незадачливым товарищем, а один из них для порядка проговорил:

— Разговорчики. Прекратить!

— Я ей помогу, я зараз, я зараз, — приговаривал щекастый и начал сдергивать старуху, еще более распаляясь от того, что она не поддается, и что он, молодой и сильный, не может с ней сладить. Смех товарищей окончательно добил его, и он совсем зашелся.

— Подержите-ка, — проговорила Таисия Никитична и, сунув свой чемодан кому-то из соседок, выбежала из строя.

Около вагона она с разбегу оттолкнула щекастого так, что он с трудом удержался на ногах. Подхватив старуху, Таисия Никитична легко ее сняла и хотела поставить на землю, но та уже не могла стоять.

Тут подскочил щекастый, еще более разозленный и весь взъерошенный, хотел закричать, но от злобы у него получилось что-то совсем уж непохожее ни на какие человеческие слова.

Не обращая на него внимания, Таисия Никитична крикнула:

— Помогите же кто-нибудь!

— Посажу! Нарушение!.. — наконец удалось выкрикнуть щекастому.

Тогда Таисия Никитична сказала ему спокойно и твердо, по-командирски:

— Смирно!

Она и сама не знала, как это у нее вырвалось, уж очень отвратителен показался ей этот солдат, развращенный убеждением, будто все эти люди, без исключения, враги и их следует ненавидеть. И он их ревностно ненавидел и потому очень боялся.

— На фронте бы я знала, что с вами делать, — все с той же начальственной спокойной строгостью продолжала Таисия Никитична, поддерживая вконец обессилевшую старуху.

Дрогнула конвойная нахальная душа. На какое-то мгновение остекленели от служебного рвения глаза и по телу пробежала дрожь, какая бывает, если надо вытянуться по стойке смирно. Но он тут же пришел в себя и гаркнул:

— А ну, давай на место! Разговаривать тут!..

Из колонны выбежала Тюня и помогла поднять старуху.

— Ты, Сидорчук, рапорт напиши, — подал голос один из конвойных, все еще продолжая улыбаться.

— И напишу!

— Ты их не поваживай. А мы подтвердим.

— Что вы подтвердите? — спросила Таисия Никитична.

А Тюня предостерегающе одергивала:

— Ох, да не разговаривайте вы с ними. Все равно ничего не докажете, а себе хуже сделаете…

— Отставить разговорчики! — крикнул конвоир и пояснил: — Посидят в кондее, остынут.

Щекастый орал:

— Фамилие у вас какое? Видали мы таких фронтовичек…

Таисия Никитична понимала, что все ее слова ни к чему, но она еще не научилась покорно сносить несправедливость, тем более порожденную только одной тупостью.

— Молчите, — снова прошептала Тюня. И, чтобы не дать Таисии Никитичне говорить, спасая ее от последствий, она дерзко ответила:

— Только таких ты и видел, вояка против баб. — Обернув к щекастому свое дерзкое смеющееся лицо, она оскалила зубы: — гав! гав!..

— Фамилие как, спрашиваю! — надрывался щекастый.

— Посмотри в формуляре, там все мои фамилии. Выбирай любую.

Старуха прошептала, поглаживая Тюнино плечо: