После бала

Фу, у меня даже сердце трепещет! Я тоже нездорова. Вот оно…

Зачем же? Зачем же так прибеднячиваться? Это уж, знаете, я в корне несогласна! Презреньем… наказать… Это у меня никак не получается.

Какая-то она угнетенная, что ли, а ведь жили богато. Зачем вы… Ах, как хорошо! Ах, как подходит для моих чувств!

Нет, не подходит. Теперь нет забытых селений. Теперь все селенья на учете. Это письмо отсталое. Мученья хотя подходят…

Что же это? Совет и небо… религия… Вот обидно!

Ангелы-хранители… Смешно. Искуситель коварный… Что такое искуситель? Чорт? Татьяна, а мне не подходит. Пушкин, а мне не годится. Вот обида! Может, я зарвалась и считаю себя культурнее такой знаменитой барышни? (Вдруг.) Пишу! Пишу это место своими словами, как она!

Это очень прекрасно. Но только Татьяна была опять-таки малоактивная. Разве можно так опускаться? «И молча гибнуть я должна». А если поставить вопрос ребром — и молча гибнуть я должна? «Люблю» — пожалуйста, но без этих «молча», без разных «я вас люблю», без всяких писем. Подумаешь — Пушкин! Тоже, наверно, были хорошие цацы со своим Евгением Онегиным! Конечно, они беспартийные, помещики… А Николай Кременской… Прискачет он на рассвете в поле, сам веселый, и он всех знает, и все мы знаем его. Нет, он наш, и он у нас герой… вот как я его обожаю. Я тоже, наверно, несчастная. Ах, милый, дорогой Пушкин! Написать? Да?

Правильно. Рассудок уже не работает.

Вошла Людмила.

Людмила. Машка, пойди глянь на барометр у отца.

Маша. А что?

Людмила. Снег пошел.

Маша вышла, вернулась.

Ну, что там?

Маша. Что, что!.. Все равно что.

Людмила. Машка, что ты как пьяная?

Маша (обняла). Людмила, я влюбленная…

Людмила. Машка, в кого? В кого?

Маша. В товарища Кременского.

Людмила. Ты ополоумела!

Маша. Знаю.

Людмила. Я так и ждала. Машка, ты ополоумела!

Маша. Знаю уже.

Людмила. Он очень любит тебя. Ты у него на особом учете. Но нельзя же нам понимать любовь наших руководителей как чисто половую любовь.

Маша. Чисто половую… Иди ты, бессовестная! Я его, как на картине, люблю.

Людмила. Машка, выкинь из головы любовь… Это не любовь, а простуда, глупости, романтика. Я в институте по двум профессорам подряд убивалась.

Маша. И по двум прошло?

Людмила. Давно забыла.

Маша. Тогда не жалко. Тогда пускай проходит. Хорошо тебе жить — большой, умной, начитанной. Романтика… Спасибо тебе за руководство. Эх ты, душа моя!.. Ну, спелись! Чего ты прибежала? Снег?.. Понимаю.

Людмила. Машка, свеклу копать утром надо, а то в земле померзнет. Машка, девять гектаров, ты знаешь?

Маша. Сейчас надену сапоги.

Людмила. Я всех комсомольцев на балу мобилизую. Машка, выведешь свою бригаду?

Маша. Выведу. Сейчас сапоги надену. (Снимает платье.) Какое легкое… как цветок… «Маша, сколько у тебя…»

Людмила. Маша, ты еще поспи с будильником.

Маша. Где там! Четвертый час. Беги, а то пойдут парами — не найдешь.

Людмила ушла.

Девять гектаров… Свекла полусахарная, на работу самая тяжелая. Симку, Лушку, Нюшку, Аграфену… Ох, и ругаться будет Аграфена Матвеевна!.. Тринадцать душ на полусахарную свеклу, самых цветущих колхозниц, самых цветущих и сознательных, я пошлю на полусахарную. (Над своей папкой с бумагами.) А этих куда? Пяльцына, Ласточкина, Козырькова, Бухвастова… Эти неповоротливые, эти печальные, теплые. Мамаши! Их тоже вместе с цветущими, пускай худеют. На кормовую — стешкино звено. А самое легкое — свекла египетская. На египетскую выйдут у нас тощенькие, старые и ледащие. По этому плану мы их распишем на три отряда. (Садится, пишет, углубилась. Вдруг вскочила и прочла.) «Я вас люблю, товарищ Кременской, и больше ничего мне не надо ни от вас, ни от себя. Пожалуйста, не смейтесь и никому не говорите. С комсомольским приветом. Я». Романтика?.. Ну что же! И не боюсь. И пошлю ему по почте лично и не погибну никогда.

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

На улице в ту же ночь. Явился Тимофеич.

Тимофеич. Адам Петрович, где вы? Вот вам, растерялись! Значит, у меня уже голова запьянела. Нет, прошу покорно, я все взвешиваю… Адам Петрович, это вы идете? Куда вы пошли?

Адам Петрович. Называйте меня человеком пустым и легковесным, а я дальше пойду прожигать жизнь.

Тимофеич. Боже мой, ум работает, а в глазах крутится… Постойте, Адам Петрович, постойте, дорогой мой.

Адам Петрович. Опять ты будешь меня увещевать?

Тимофеич. Не понимаю вашего расстройства. Почему бы вам не сесть в председатели? Такой подходящий человек, но темный. Сколько лет я тебя знаю, и все же вы загадочная птица.

Адам Петрович. Ты, Тимофеич, наивный старик. Тимофеич. Приехали вы к нам с дочкой вроде дачника, рыбу ловил, потом оказался экспортным уполномоченным, потом сделался коровьим специалистом. Стали у нас фермой заведовать, теперь около партии околачиваешься, а работать не желаешь.

Адам Петрович. Не желаю в председатели итти, желаю в Москву.

Тимофеич. Поймите, Адам Петрович, этот колхоз, имеющий шестьдесят дворов с таким дружным, безобидным населением, я бы назвал красным раем. Что вам надо, скажите? Вы /ке знаете, Адам Петрович, что я здесь пуп земли. Вы поглядите. Вот оно — идет правление. Вот вам первый Модест, по фамилии Ворон. Глухой, как дырка, но дурак еще глубже. Это звезда, бессменный член правления.

Явился Ворон, остановился.

Ворон. Вы меня приглашаете? Куда?

Тимофеич. Женить думаем.

Ворон. Ты мне в левое ухо крикни. В левое.

Тимофеич. От него теперь не отвяжешься. (Кричит в ухо.) До свиданьица!

Ворон. А-а-а… Протоколы подпишу. Там буквы не такие проставлены. Буквы проставлю.(Ушел.)