Страница 2 из 15
Консерватизм. Это Шатобриан. Консерватизм. То есть, не надо бежать вперед. Не надо постоянно делать реформы. Консервировать. Охранять надо. Или либерализм, Бенжамен Констант, тоже Франция. Напротив, это свобода человека. Это тема свободы человека, выбора человека в мире. Романтизм. Ну, тут, конечно, и немцы поработали, и англичане. Здесь не французы. Романтизм -- это, прежде всего, акцент на истории. Это идеализация каких-то прежних порядков. Но в Европе это были феодальные порядки. Это тогда. Кстати, в Европе начался туризм, когда люди стали ездить по старым замкам и смотреть на эти разрушенные замки и, значит, совершенно, так сказать, сходить с ума. Раньше ходили в паломничество к святым местам, а теперь исторические святые места и романтизм заявляют о том, что, вот, замечательная была раньше история. Сейчас, может быть, хуже. Надо туда смотреть. Да? Сегодняшний мир хуже. Или, например, в Германии рождается историческая школа права, которая говорит, что все народы развиваются по-разному. И, например, мы, немцы, у нас... Тогда еще не было единой Германии. Совершенно другие правовые институты. И мы наше право поэтому, историческая школа права, должны строить на изучении этих своих институтов. То есть появляется тема самобытности, оригинальности каждой страны, а не то, что все вовлечены в единый поток. Вот масса всего этого не могла не будоражить русский ум. Но были и русские причины для возникновения оригинальной, самобытной, очень важной русской мысли, необходимой для самопознания. И вот я назвал, может быть, ключевое слово из того, что я сегодня хочу сказать. Что русская мысль -- это опыт коллективного самопознания России.
Это несколько поколений блистательных, культурных, образованных русских интеллектуалов занимались темой, что делать с Россией. Россия и есть тема русской мысли. Ее предмет, ее проблема. Это не там, как на Западе, где методология, гносеология. Гносеология – учение о познании. Какие-то квалификации понятий. Что для немцев особенно характерно. Нет. Россия. Ее совершенно необычная судьба. Ее какое-то удивительное своеобразие в мире, вот это понятие. Это становится предметом размышлений нескольких поколений блистательных русских людей. Но я еще раз скажу, были специфические русские причины для возникновения русской мысли. И, конечно, многие из них крылись в том, что сделал Петр Первый. Петр Великий. Его реформы, о которых мы все хорошо знаем. А что произошло в ходе его реформ? Василий Осипович Ключевский, первый наш историк, то есть самый лучший наш историк, говорил: "Из реформ Петра вышли не два смежных периода нашей истории". Смежных -- то есть был один, потом другой. Они смежные. "А два враждебных друг другу направления. Два враждебных склада мысли, которые были обречены на борьбу друг с другом". Ну, говоря более простым языком. Ключевский-то писал более ста, лет назад, вышло две России. Одна Россия -- это, вот, Россия "Евгения Онегина". Мы все читаем. Россия, которая говорила по-французски, одевалась во французскую одежду, ела французскую еду, жила… Французскую, в общем, европейскую. Жила в европейских домах. И, в общем, чувствовала себя совершенно, так сказать, европейцами. И тот же Пушкин, как мы знаем, думал по-французски, писал по-французски, объяснялся в любви по-французски, молился Богу по-французски и так далее. Это было нормально для русской аристократии. Французский язык Льва Толстого в "Войне и мире". Помните? В подстрочник идет французский язык. По оценкам французов, это потрясающий французский язык, которым далеко не все французы в то время владели. Вот, так сказать, насколько русские преодолели и взяли себе всю эту европейскую премудрость. Это, вот, одна культура. Это культура европеизированных верхов. А с другой стороны, это основная масса людей. Это крестьяне. Это священство. Ну, за исключением иерархов. Это купечество. Это мещане, то есть жители города. Основная масса российского населения осталась, говоря, опять же, языком "Евгения Онегина", "верна заветам темной старины". "Заветам темной старины". Это такая старомосковская субкультура. Традиционалистская, традиционная. Жизнь, быт, язык, одежда, нравы. Они зафиксировались, как будто это шестнадцатый век или семнадцатый век. То есть ничего не изменилось. Вот эти две России. И они встали друг против друга. Они были абсолютно враждебны. Этнически это были одни и те же русские. Вернее, люди тех народов, которые населяли тогда Российскую империю. Но ментально, вот здесь, и психически, это были совершенно разные люди. И это была дикая совершенно проблема. И, например, впоследствии, уже в двадцатом столетии, Николай Александрович Бердяев, один из крупнейших наших мыслителей, скажет, что это была бомба с часовым механизмом, которую Петр заложил под фундамент русской истории. И когда время пришло, когда часы натикали столько, на сколько были включены, раздался взрыв. Страшная русская революция начла двадцатого столетия. А немецкий философ Карл Маркс, когда-то очень важный для нашей страны… Марксизм -- господствующая идеология, когда-то написал: "Настанет русский 1793 год". 1793 год -- это апогей якобинского террора во времена Французской революции. То есть, для него это метафора ужаса и террора. "Настанет русский тысяча семьсот девяносто третий год. Господство террора этих полуазиатских крепостных будет невиданным доселе в истории. И покончит с мнимой цивилизацией, возведенной Петром Великим". "Мнимая цивилизация". Цивилизация, выросшая не на своих корнях. Вот что Петр привнес в русскую культуру.
И вот эта основная масса людей, находящаяся в крепостном праве, у которых совершенно иные представления обо всем, и которые еще и эксплуатируются этой верхушкой. То есть это страшное противоречие. И русская мысль не могла не ответить на это противоречие. При этом уже в восемнадцатом веке бомба рванула. Не та, о которой говорил Бердяев, а другая. Это пугачевское восстание, о котором мы помним. Да? Помните? Начало семидесятых годов, правление Екатерины Второй. И это страшное восстание. Это пугачевщина, которая захватила всю Россию. И ведь смотрите, что было замечено уже тогда. Когда пугачевские войска вступали в какое-нибудь имение дворянское, во-первых, они уничтожали всех дворян. Всех. Маленьких, старых, средних. Всех мужчин, женщин, детей, стариков и так далее. И уничтожали все предметы культуры, которыми пользовались дворяне. Они не то что брали себе их одежду или их мебель, или, там, что-то несли на базар, чтобы продать, или чем-то использовать. Нет. Музыкальные инструменты уничтожались. Какие-то астрономические приспособления уничтожались. Мебель рубилась, сжигалась. Одежда сжигалась и так далее. То есть они уничтожали все элементы вот этой чуждой им культуры европеизированных верхов. Вот этой, дворянской заимствованной культуры. Именно в них они видели источник эксплуатации. Именно это все казалось им нечестивым. То есть страшное противоречие. А ведь эта культура, культура дворянская, уже тогда стала порождать театр, музыку, литературу. Расцвет был в девятнадцатом веке, но уже в те времена, при Екатерине, подъем был ощутим. А для большей части народа вот эти вот дворяне были чуждыми. Они были враждебными. Они были не русскими. И это навсегда зафиксируется в русском сознании. Во время революции семнадцатого года, если человек шел с французской книжкой по улице, его могли убить. Если же человек шел в пенсне, там, и в шляпе, его могли убить. То есть вот это вот по-другому одет, читает другие книжки, мне недоступные. Это что-то такое неприемлемое. И вот это Петр заложил. И пугачевщина показала, насколько не соответствуют два этих мира. Дворяне страшно испугались.
Александр Сергеевич Пушкин, величайший русский человек, и замечательный историк. Человек с каким-то невероятным историческим нюхом и очень таким точным, и очень таким трезвым. Когда Николай Первый разрешил ему, первому частному гражданскому лицу в России, то есть не по работе, а просто потому, что он не хотел, пойти в государственные архивы, то он начал заниматься, как мы знаем, историей пугачевского бунта. Потом уже «Капитанская дочка» и так далее. А Пушкин принадлежал к третьему поколению тех дворян, которые пугачевцы резали напрочь. То есть, дворяне в лице Александра Сергеевича. Он себя чувствовал дворянином и представителем этой культуры. Недаром в лицее у него прозвище было Француз. Он был весь… Хотя он никогда не бывал на Западе, но он был совершенно весь проникнут вот этой вот культурой Запада. И являясь во многом результатом не только нашего духовного развития, но, разумеется, и духовного эстетического развития Запада. Так вот, он пошел туда и написал об этом, и показал эту страшную пугачевщину. И это тоже очень важное событие.