Страница 29 из 32
Впрочем, уединение было всего лишь иллюзией, но Роджер и не ожидал ничего другого. Слегка покачиваясь в гамаке, он чувствовал каждое движение человека, спавшего рядом, ощущал каждое качание соседского гамака, и потный жар спящего тела смешивался с запахом его собственной кожи, просачиваясь сквозь густую сетку из хлопчатой бечевки. Каждому матросу полагалось ровно восемнадцать дюймов спального пространства, и Роджера постоянно мучило неприятное ощущение, что стоит ему перевернуться на спину, и его плечи высунутся на пару дюймов за пределы принадлежавшей ему территории.
После двух первых ночей, когда он то и дело просыпался от толчков и сдавленных ругательство своих сотоварищей по кубрику, Роджер сумел обменяться местами с одним из матросов, и теперь его место находилось у самой переборки, так что он мог бы побеспокоить своими движениями только одного соседа. Роджер научился спать всегда на одном и том же боку, так что его лицо оказывалось всего в одном-двух дюймах от деревянной плоскости, повернувшись к соседу спиной, и прислушиваясь к звукам движения корабля, чтобы отсечь таким образом голоса мужчин, разговаривавших вокруг него.
Корабль в своем движении создавал целую симфонию звуков — лини и тросы пели на ветру, шпангоуты потрескивали при каждом подъеме на волну и падении с нее, что-то постукивало о переборки, в темных глубинах пассажирского отсека третьего класса тихо гудел хор человеческих голосов… Роджер смотрел в темные доски, едва освещенные качающимся фонариком, висевшим под потолком, и снова и снова представлял Брианну, видя перед собой каждую черту ее лица, каждый волосок, каждую линию тела, оживавшие перед ним в темноте… слишком отчетливо видя.
Он мог без малейшего усилия в любой момент вызвать в памяти ее образ. Но вот понять то, что крылось в уме Брианны, было куда труднее.
Ему оставались только догадки. Одни догадки. Пройдя сквозь круг стоячих камней, Брианна унесла с собой всего Роджера, до последней клетки. Он жил теперь в постоянном страхе, смешанном с гневом, и все это было приправлено болью предательства, словно перцем, посыпанным на свежие раны. Одни и те же вопросы звучали в его уме, повторяясь, кружа, как змея, кусающая себя за хвост. Одни и те же вопросы, на которые не было ответов.
Почему она ушла?
Что она сейчас делает?
Почему она не сказала ему?
И именно надежда найти вдруг ответ на первый из этих вопросов заставляла Роджера размышлять над ним без конца, как будто этот ответ мог дать ему ключ к тайне личности Брианны в целом.
Черт побери, он был так одинок… Он слишком хорошо знал, что это такое — ощущать, что ты никому не принадлежишь в этом мире, и никто не принадлежит тебе. Но ведь именно поэтому они и потянулись друг к другу — он и Брианна.
Клэр тоже это знала, подумал внезапно Роджер. Она ведь осиротела, потеряла своего дядю… да, конечно, потом она вышла замуж. Но она была разлучена со своим мужем во время войны… да, она отлично знала, что такое одиночество. И именно поэтому она не спешила оставить Брианну… и не уходила, пока не уверилась, что ее дочь любима.
Что ж, он и старался любить ее, очень старался… и продолжал стараться до сих пор, мрачно подумал Роджер, неловко ворочаясь в гамаке. Днем, пока он был постоянно занят тяжелой физической работой, все силы его тела уходили на труд. Но вот ночью… она слишком живо вставала перед ним, эта воображаемая Брианна.
Роджер не колебался; он сразу же понял, что должен последовать за ней, понял в тот самый миг, когда узнал о ее уходе. Но временами он и сам не знал, то ли он намеревался уберечь ее от себя и других, то ли наоборот, готов был безжалостно изнасиловать… Но как бы то ни было, между ними все уже было решено. Да, он сказал, что подождет… однако он ждал уже достаточно долго.
И все-таки хуже всего было не одиночество, думал Роджер, снова и снова беспокойно ворочаясь с боку на бок, а сомнения. Сомнение в чувствах Брианны, сомнение в собственных чувствах. Панический страх при мысли, что на самом деле он совершенно не знает Брианну.
Только теперь, впервые после того, как он прошел сквозь камни, Роджеру пришла мысль о том, что, собственно, подразумевала Брианна, отказываясь от него, и он понял наконец всю мудрость ее колебаний. Но была ли это действительно мудрость, или это был просто страх?
А если бы она не решилась пройти через каменный круг — могла ли она наконец полностью отдать ему свое сердце? Иди отвернулась бы от него, вечно ища кого-то другого?
Это ведь очень трудный шаг — бросить свое сердце в глубокое течение и доверить другому человеку поймать его. Его собственное сердце все еще плыло в пустоте, не зная, где находится берег и стоит ли к нему приближаться. Но все-таки это было движение.
Звуки по ту сторону переборки утихли, но потом возобновились, ровные, ритмичные, давно знакомые ему. Они были здесь, кем бы они ни были… может, то пели духи моря?
Так повторялось почти каждую ночь, когда остальные матросы уже спали. Поначалу эти звуки лишь заставляли Роджера еще глубже чувствовать собственную отдаленность от всех, он оставался наедине с огненным призраком Брианны… Казалось, для него невозможно найти истинное человеческое тепло, объединяющее сердца или умы, ему оставалось лишь животное соседство тел, цепляющихся друг за друга в темноте. А может быть, для таких, как он, и не существует ничего другого?
Но постепенно в тихой симфонии он стал различать новые звуки — едва уловимые слова нежности, тайные звуки торжественных обещаний… и он уже чувствовал себя не посторонним наблюдателем, а участником чужих жизней.
Конечно, он не высказывал этого вслух. Возможно, лишь очень немногие пары питали истинную любовь друг к другу, или истинную страсть… но теперь Роджер готов был приветствовать этих незнакомцев. И то и дело вспоминал высокого молодого человека со светлыми волосами и его рыжеватую юную подругу, с открытым и добрым лицом… он видел, как они смотрели друг другу в глаза, стоя на причале, видел, что они бесконечно верят друг другу… и отдал бы душу за то, чтобы испытать такую же веру.
Глава 38
За тех, кто в море
Внезапно налетевший шквал в течение трех дней удерживал пассажиров третьего класса в трюме, а матросы были вынуждены все это время оставаться на своих постах, и им едва удавалось урвать минутку, чтобы поесть или немного отдохнуть. А когда все кончилось, и «Глориана» гордо помчалась по утихающим волнам, а рассветное небо заполнилось стремительно бегущими перистыми облаками, предвещавшими обычный дождь, Роджер спустился в кубрик и свалился в свой гамак, слишком измученный, чтобы хотя бы снять мокрую одежду.
Он так и проспал четыре часа подряд — в скомканной сырой робе, насквозь просолившейся, — и проснулся от свистка боцмана с чувством, что сейчас ему необходимо срочно принять горячую ванну, а потом спать неделю подряд… однако он, пошатываясь, выбрался из гамака и вернулся к своим обязанностям. Ему предстояло стоять дневную вахту.
К закату Роджер устал уже до такой степени, что дрожал с головы до ног, помогая поднимать из трюма на палубу бочку со свежей водой. Он топориком вскрыл бочку, думая при этом, что, пожалуй, как только возьмет черпак, так сразу и свалится в бочку вниз головой. Но он совладал с собой. Он плеснул себе в лицо холодной водой, надеясь успокоить резь в утомленных глазах, и залпом выпил полный черпак, не вдаваясь на этот раз в размышления о вечной противоречивости моря, в котором одновременно было и слишком много воды, и слишком мало.
Пассажиры третьего класса выбрались на палубу, держа в руках кувшины и ведерки, и выглядели они так, будто чувствовали себя куда хуже, чем Роджер; все они были бледно-зелеными, как поганки, покрыты синяками от того, что их во время шторма мотало по трюму, как биллиардные шары… и от них дурно пахло из-за вернувшейся морской болезни и из-за того, что за эти дни все ночные посудины переполнились до отказа.
Но, вопреки общей атмосфере немощи и нездоровья, одна из старых знакомых Роджера бодро прыгала вокруг него, монотонно напевая песенку, раздражавшую его слух: