Бруски. Книга III

И вот поднялись затоптанные люди… Поднялись, выпрямились. И годы… годы суровой, напряженной борьбы. По всей стране ползла вошь – страну косил тиф. Вся страна превратилась в поле битвы, каждый уголок был полит кровью, каждая пядь земли бралась в остервенелом бою. Гибли, умирали славные, не выдерживали слабые, бежали, прятались в лесных трущобах. Стонала, распадалась, разваливалась страна под ударами голода, эпидемий, свинцового града… и, несмотря ни на что, победили… А теперь? Может быть, теперь вернуться к этим белесым памятникам, восстановить еще не разрушенные трубы хуторов и пустить по колеистым дорогам нагую Русь… Или… еще один напряженный прыжок – и тогда навсегда покончить с «маяками в бушующем море»…

– Я как-то спрашивал Богданова: почему он здесь, а не в Москве? Теперь я понимаю: надо ломать, перестраивать страну снизу. И может быть, ты, Бритов, прав. Они могут посадить рабочую страну на голодный паек – вот те, кто разогнал владельцев хуторов, но в ком еще бьется сила хуторянина.

– А я иной раз покруче думаю: огнем все спалить, – хмуро откликнулся Бритов.

– Обозленный ты человек, – ответил Кирилл и перевел взгляд на реку Алай.

Ни тропочек, ни дорог через поймы и болота не было видно. Только местами, окружая озера, стелились залитые солнцем ковры камыша, трав, мелкого перепуганного кустарника да выпячивались торфяные массивы.

Увидев озера, Кирилл ярко представил себе купающуюся утку.

– Фу, черт! – сказал он. – Как это я промахнулся?

– Где промахнулся? В наши дни промахнуться легко. Я вот тож… – Шилов подошел к нему. – Буза там. – Он показал на село. – Ехать ли?

Напрямик село Полдомасово казалось совсем близко: в улицах были видны разноцветные одеяния баб, толпы людей, а вон кто-то мчится верхом на лошади. «Это, очевидно, вестовой оттуда… они там укрываются в болотах», – решил Кирилл и посмотрел на Шилова.

У Шилова хлопали веки, как у мальца, который что-то хочет скрыть от взрослого; картуз сполз на затылок, оголяя высокий красивый лоб.

– Непременно ехать. Смелые люди, что ль, перевелись в Союзе? – И Кирилл первым сел в автомобиль.

– Форсить тут нельзя, – проворчал Шилов.

– Форсить тут действительно нельзя, – неопределенно кинул Кирилл.

Шилов толкнул Кирилла в спину.

– У тебя наготове, наготове… пушка?…

Машина въехала в Полдомасово. Кирилл через стекло глянул в даль улиц. Улицы были забиты народом. Машина неслась, горланя в рожок, пугая кур, ребятишек, приостанавливала движение людей. А вот пьяный мужик. Он раскорячился на дороге, развел руки и собирается поймать машину, как ловят на дворе петуха. Шофер делает крутой поворот и мчится мимо.

– Ай, стервозина какая… укатила! – кричит мужик.

У Кирилла задрожали руки, дрожь прошлась по всему телу. Такая дрожь бывает у человека, который собирается совершить прыжок с большой высоты: до момента прыжка сн волнуется, старается не думать о прыжке, но вот уже взобрался на площадку – надо прыгать, – и все тело сжимается, дрожит, отказываясь подчиниться воле. И Кирилл сцепил зубы, встряхнулся, напряженно всматриваясь в толпы, стараясь по движению, по лицам вскрыть настроение людей.

– Я хочу – без вас. Езжайте прямо, в поле… через часок вернитесь, а меня сбросьте вон там, – проговорил он, показывая на толпу у каменного двухэтажного дома.

– Вы остерегайтесь… оглядывайтесь, – предупредил Бритов. – У нас не народ, а жуть…

5

Люди толпились у каменного двухэтажного дома, сидели на ярусах сосновых бревен и на приветствие Кирилла ответили сдержанно, с холодком, а кто-то даже проворчал:

– Выпрыгнул, как петух.

– Чего бездельничаете? – насторожившись, спросил Кирилл.

– День отдыха.

– Какой?

– Воскресенье… то-бишь суббота, – ответил, смеясь, паренек.

– Нам давно воскресенье, – пробормотал старик настолько тощий, что кожа висела на нем, как халат на колу. – Чай, за нас трактора… а мы – та-ра-ра и в коммунизм без порток. – Это был владелец постоялого двора Евстигней Силантьев, но Кирилл вовсе не знал этого.

После слов Евстигнея Силантьева сдержанность мужиков прорвалась хохотом. Хохот вспыхнул сначала около Евстигнея, потом, как пламя на солому, перекинулся, охватив всю толпу, понесся, сливаясь с выкриками:

– Хо! Молодчина старик!

– Вдарь его!

– Вот это цопнул!

– Ай да Козел!

В выкриках были одобрение и легкая издевка, такая, какая бывает над деревенским балагуром. Кирилл сам было хотел засмеяться и даже протянул руку, чтобы похлопать по плечу Евстигнея, но из толпы выделился Иван Кульков. Опираясь на толстый суковатый кол, он стал рядом с Кириллом, заслоняя его своим огромным телом, и, покачиваясь, забасил:

– Постой-ка, господин хороший аль товарищ. Ты скажи, на кой пес трахтор? Лошадь мы на навозе держим, а тут хлеб идет: керосин – хлеб, трахторист – хлеб, куда ни глянь – хлеб, а я на корочке живи.

– А это они нашу кровь умеючи сосут, – подкинул Евстигней и, туго запахивая полы пиджака, словно ему стало нестерпимо холодно, завертелся перед мужиками на тоненьких ножках. – Кровь. Кровь. По всем жилам. Факт!

«Факт! Факт!» Где это я его видел? Фу… Среди чужого народа, как в темном бору, – подумал Кирилл, рассматривая Евстигнея, и по его одеянию определил, что он из голи перекатной. – Забулдыга. За полбутылки глотку дерет. Осадить его», – и резко бросил, давая ответ и Ивану Кулькову:

– Это ты врешь. Трактора меньше хлеба едят, чем лошади.

Евстигней встрепенулся, распахнул полы пиджака и, обкладывая Кирилла матерщиной, метнулся к нему, как скворчиха на кота у гнезда.

– Ты что с нами грубишь? А-а! Чтоб язык у тебя отсох! Пахать мы не умеем? Учить нас приехал! Намеднись вон ребята ради смеху Бритову записку послали: «Товарищ Бритов, лошади с голоду умирают, отпусти, пожалуйста, два десятка кизяков». Так что вы думаете?… – Евстигней подождал и, обводя всех глазками, выпалил: – Отпустил! Только приписку сделал: «Отпустить полтора десятка кизяков на прокорм лошадей». Вот радетель! Факт!

Кирилл знал, что рассказ этот – выдумка: такой рассказ пронесся по всему району, и мужики это хорошо знают, но вот смеются, будто такое действительно произошло у них на селе. Они смеются, сотрясаясь телами, разиня рот, оскалив крепкие почерневшие зубы, смеются, встряхивая головами, стриженными в кужало, щетинясь зарослями волос на лицах.

«Экие рожи!» – И, сдерживая себя, Кирилл проговорил, глядя сверху вниз на Евстигнея:

– И это ты врешь.

– Ай, «врешь»! Граждане дорогие. «Врешь!» – взвизгнул Евстигней и затоптался перед Кириллом, норовя с тычка ударить его в грудь кулаком, но до груди достать не мог; а улыбка на лице Кирилла обескуражила его, и он повернулся к мужикам, замахал руками, словно пугая кого-то.

Мужики оборвали хохот, нахмурились, и все двинулись на Кирилла, сжимая его в тесном кругу, а Иван Кульков попятился и, опираясь на суковатый кол, тихо зашевелил губами. Рядом с ним из толпы вынырнул Яшка Чухляв. Глубокий, копытом, шрам на его щеке казался совсем свежим, а глаза – серые, с непомерно большими зрачками – светились искорками смеха. Выхватив из-за голенища сапожный нож, он начал водить лезвием по ладони – жесткой, как пятка пастуха.

– И ты здесь? – в упор глядя на него, спросил Кирилл.

– И я здесь, – ответил Яшка и начал заходить Кириллу с затылка.

– А-а-а, – протянул Кирилл, настороженно оглядываясь. Отовсюду на него смотрят хмурые, озлобленные лица, а вон на приступке каменного двухэтажного дома сидит маленький, обросший черной, как лак, бороденкой человек. Он сидит, подтянув колени к подбородку, и молча наблюдает за всеми. Стараясь не упустить из виду этого человечка, Кирилл, улыбаясь, повернулся к Яшке и тут вдруг почувствовал, что от такой улыбки лицо у него стало глупое, как у пойманного воришки.

«Что за игра!» – ругнул он себя и, шагнув к Яшке, сунул руку в карман, процедил:

– Брось ножик… Ты-ы!