Прекрасный человек

Одна только Маша не оставляла Матвея Егорыча: она подавала ему лекарство во время его болезни; читала ему "Санкт-Петербургские ведомости", когда он лежал в своем кабинете, или занималась возле него своим шитьем. Часто в эти минуты

Матвей Егорыч пристально глядел на нее, и, бог знает почему, вдруг глаза его наполнялись слезами, и он закрывал лицо рукою и поворачивался к стене.

Настасья Львовна, которой уже не на что было покупать ни чепцов, ни платьев, которая заложила все, что могла заложить из своих вещей, начала беспрестанно жаловаться на судьбу и обвинять мужа в том, что в продолжение пятидесятилетней службы он не мог нажить себе никакого состояния, чтоб обеспечить семейство.

Наконец, преследуемая кредиторами, она решилась написать к сыну письмо, в котором просила его самым нежнейшим и убедительнейшим образом об одолжении ей восьми тысяч для уплаты тех из долгов ее, которые не терпели отлагательства.

Послав это письмо, она несколько часов пробыла в волнении и беспокойстве, ожидая ответа.

Ответ был получен в тот же день.

Она распечатала письмо и прочитала с замиранием сердца:

"Милостивая государыня, Почтеннейшая матушка!

Письмо ваше, полученное мною сейчас, до глубины сердца растрогало меня и поразило. Я не мог никогда представить себе, что вы находитесь в таком положении. О, чем бы не пожертвовал я в сию минуту, чтоб иметь только возможность удовлетворить вашу просьбу и успокоить вас! Вы пишете, что занимали деньги не на собственные прихоти, а на мое воспитание и на самые необходимые, по вашему мнению, расходы, чтобы не уронить себя в мнении света и вести дом свой, как следует, по-барски, а что денег, получаемых батюшкою, было бы для этого вам недостаточно. Я верю, почтеннейшая матушка, очень верю, ибо сам живу теперь своим домом и при всей экономии едва свожу концы с концами. Деньги уходят так, что и не замечаешь, особенно при нынешней страшной дороговизне; к тому же, может быть, скоро я буду отцом семейства. Вы изволите также писать, что для меня пожертвовали всею вашею жизнию и ничего не щадили на мое воспитание… Чувствую, беспредельно чувствую, как много я обязан вам, и моя благодарность за все ваши обо мне попечения искоренится разве только с моею жизнью. Если бы у меня были просимые вами, почтеннейшая матушка, восемь тысяч рублей, я почел бы себя счастливейшим человеком, - представьте же себе, что у нас во всем доме теперь только четыреста рублей, а получения не предвидится скоро. Я сам бы приехал к вам, чтоб лично объяснить вам все это, но целую неделю с утра до ночи занимаюсь одним важным делом, по поручению начальства. Жена моя и я целуем руки ваши и батюшкины. Любонька спешит окончить вышиваемый ею для вас модный ридикюль и на днях сама привезет его к вам. Сестрице нашей поклон.

С истинным почтением и совершенною преданностию имею честь быть вашим покорнейшим и послушнейшим сыном - В. Завьялов".

К концу письма руки Настасьи Львовны опустились, голова ее упала на грудь - и в таком положении минут пять она пробыла неподвижна; потом рука ее, державшая письмо, судорожно сжала его в комок; Настасья Львовна вдруг вскочила со стула, бросила письмо на пол, подбежала к своему туалету, открыла несколько ящиков и начала рыться в груде разных лоскутьев… Лицо ее, в этот раз не натертое пудрой, побагровело; в неподвижных и сверкающих глазах выразился бессильный гнев и безумное отчаяние… Она раскидала лоскутки, сама не зная зачем, на туалете и на полу, подняла письмо и побежала к мужу…

Матвей Егорыч лежал на кушетке в своем кабинете и дремал от слабости. Возле него сидела Маша. Настасья Львовна вбежала в комнату и громко захлопнула за собой дверь.

Старик вздрогнул и старался приподняться.

- Вот до чего мы дожили, Матвей Егорыч! - закричала она, кидая письмо, свернутое в комок, на стол, стоявший у кушетки. - Прочтите это письмо. Он мягко стелет, да жестко спать… И это наши дети, дети! - продолжала она громче и громче, смотря на дочь, - дети, на которых мы издерживали последние свои крохи, о которых думали день и ночь… Поди прочь с глаз моих, поди! вы все неблагодарные отродья, я не могу вас видеть. Мы нищие - и они не хотят подать нам гроша…

Маша в испуге вскочила со стула и прислонилась к стене.

Матвей Егорыч, не говоря ни слова, взял письмо со стола и, расправив его, поднес к глазам, - но зрение изменяло ему, он начал шарить рукой по столу, ища футляра с очками… С трудом надев очки дрожащими руками, он прочел письмо, сложил его, спрятал в карман своего сюртука и взглянул на жену.

- За что же вы так сердитесь на детей, Настасья Львовна? - спросил он ее тихо и спокойно, - нам грех жаловаться на наших детей: Маша - благонравная, добрая девочка; Владимир - прекрасный человек, с этим и вы всегда соглашались; о нем все одинакового мнения: начальство им не нахвалится, большая часть наших знакомых ставят его в пример своим детям… Письмо это написано им почтительно, с сыновнею любовию… Где же ему взять такую сумму, как вы требуете, если у него нет ее? Ах, зачем делали вы эти долги, Настасья Львовна? зачем вы скрывали их от меня?

- Так, так, я знала, что я одна останусь во всем виновата, что все это падет на меня одну! У него нет денег? - говорите вы. Нет? вы глупый, слабый отец, - вы готовы всему поверить; он скоро подавится деньгами, а знаете ли вы, что у нас не останется ни копейки, что мы умрем с голода, что все вещи мои продадут за неплатеж долга?.. А невестка, видите ли, вышивает мне ридикюль!.. Да я ее выгоню из моего дома вместе и с ридикюлем-то…

Из груди старика вырвался болезненный стон. Маша бросилась к отцу.

- О, ради бога, - сказала она, обняв отца и обращаясь к матери, - ради бога, папенька нездоров.

Матвей Егорыч, гладя Машу по голове, - это была любимая его ласка, - сказал жене прерывающимся голосом:

- Настасья Львовна, мне уж немного остается жить: я не обременю собой никого; но если бы бог определил мне еще прожить, то Маша моя накормила бы больного старика своего, она не допустила бы его до голодной смерти… Нет… мы виноваты против нее, Настасья Львовна, очень виноваты. Дети наши любят нас. Посмотрите на

Машу, - и он опустил свою голову на грудь дочери.

- Я несчастная, несчастная! все против меня!

И с ужасным криком Настасья Львовна выбежала из кабинета мужа.

Прошло полгода после этой сцены… Все заложенные в разное время Настасьею

Львовною вещи и серебро были удержаны ростовщиком с малиновыми щечками за неплатеж ему долга; отдавая мелочные долги из расходных денег, она дошла до того, что для ежедневного содержания своего семейства должна была закладывать в ломбард столовые ложки… Она перестала жаловаться на сына и в безмолвной боязни ожидала решения своей участи. В эти полгода она так постарела, что на ее лицо было страшно взглянуть. Матвей Егорыч лежал больной; у него не было денег на лекарства, - он послал за сыном.

В вицмундире, застегнутом на все пуговицы; как всегда скромный и почтительный, как всегда румяный, - только несколько возмужавший, - явился Владимир Матвеич к отцу и сел возле его постели.

- Каковы вы? Получше ли вам, батюшка? - спросил он у отца, целуя его руку.

Матвей Егорыч вместо ответа печально покачал головой.

- Как идет твоя служба, Володя?

- Слава богу, помаленьку, батюшка. Занятий столько, что не имею минуты свободного времени.

- Что делать? за то тебя награждают, дорожат тобой… Когда есть занятия, тогда веселее, мой друг, это я по себе знаю… Ну, а какова жена твоя?

- Немножко прихварывает, батюшка; впрочем, в ее положении это натурально.

- Да, уж, кажется, богу не угодно, чтоб я дожил до внучат…

- Помилуйте… почему же, батюшка? еще здоровье ваше поправится.

- Нет, друг Володя, не надо, чтоб оно поправилось, не надо… Мои дела очень расстроены - ты это знаешь: что ж будет хорошего, если я поправлюсь?.. Не думал я, Володя, дожить до такой нужды… Ну, да что ж делать? - видно, так богу угодно… Я просил тебя к себе… мне надобно поговорить с тобой.