«Остров». Подлинная история

Филарет терпеливо сносил обиды и унижения, а потом у него родилась мысль спрятаться в какой-нибудь удаленный монастырь и вести жизнь простого монаха. Но вышло иначе: указом Святейшего Синода он был переведен в Тобольск “для испытания”. Управлявший Тобольской епархией епископ Амвросий в своем донесении Синоду о характере и поведении вновь присланного архимандрита назвал его “не человеком, а ангелом во плоти”. Благодаря такому положительному отзыву Филарета вызвали в Санкт-Петербург. Здесь он стал инспектором Духовной академии и удостоился степени доктора богословия. Потом последовало назначение в московскую Академию, где Филарет вскоре стал ректором, а через пять лет, когда ему исполнилось сорок, последовал указ Синода о возведении его в сан епископа.

Владыка Филарет был назначен на Калужскую кафедру. С детских лет стремившийся к иноческой жизни, он обратил внимание на состояние монастырской жизни епархии. Именно он в 1820 году устроил в Оптиной пустыни скит Иоанна Предтечи – скит, где вскоре расцвело старчество, прославившее монастырь на всю Россию. В скиту епископ Филарет имел свою келью.

Потом Филарет занимал Рязанскую кафедру (в ту пору он уже был знаменит: рассказывали, что в 1842 году, во время ужасной засухи, после его молитвы пролился обильный дождь), потом Казанскую (здесь он прославился молитвенными подвигами во время эпидемии холеры и делами милосердия, в которых полностью растратил свое личное состояние).

Митрополитом Киевским Филарет был назначен в 1847 году, и в тот же год состоялось его знакомство с Лесковым. Вот как об этом пишет сам Лесков:

“Лично я его увидел в первый раз в доме председателя казенной палаты Я.И.П., где он мне показался очень странным. Во-первых, когда все мы, хозяева и гости, встретили его в зале (в доме П. на Михайловской улице), он благословил всех нас, подошедших к нему за благословением, и потом, заметив остававшуюся у стола молодую девушку, бывшую в этом доме гувернанткою, он посмотрел на нее и, не трогаясь ни шагу далее, проговорил:

– Ну, а вы что же?

Девица сделала ему почтительный глубокий реверанс и тоже осталась на прежнем месте.

– Что же... подойдите! – позвал митрополит. Но в это время к нему подошел хозяин и тихо шепнул:

– Ваше Высокопреосвященство, – она протестантка.

– А? Ну что же такое, что протестантка: ведь не жидовка же?

– Нет, владыка, протестантка.

– Ну, а протестантка, так поди сюда, дитя, поди, девица, поди: вот так; Господь тебя благослови: во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

И он ее благословил, и, когда она, видимо, сильно растрогавшись, хотела по нашему примеру поцеловать его руку, он погладил ее по голове и сказал:

– Умница!

Девушка так растрогалась от этой, вероятно, совсем не ожиданной ею ласки, что заплакала и убежала во внутренние покои...[3]

...Едва он уселся в почетном месте на диване, как к нему подсоседилась свояченица хозяина, пожилая девица, и пустилась его „занимать“. Вероятно, желая блеснуть своею светскостию, она заговорила с сладкою улыбкою:

– Как я думаю, вам, Ваше Высокопреосвященство, скучно здесь после Петербурга?

Митрополит поглядел на нее и – Бог его знает, связал ли он этот вопрос с историей своего отбытия из Петербурга, или так просто, – ответил ей:

– Что это такое?.. что мне Петербург?.. – И, отвернувшись, добавил: – Глупая, право, глупая.

Тут я заметил всегда после мною слышанную разницу в его интонации: он то говорил немножко надтреснутым, слабым старческим голосом, как бы с неудовольствием, и потом мягко пускал добрым стариковским баском.

„Что мне Петербург?“ – это было в первой манере, а „глупая“ – баском.

Первое это впечатление, которое он на меня произвел, было странное: он мне показался и очень добрым и грубоватым. Впоследствии первое все усиливалось, а второе ослабевало”.

Одними из первых с характером нового митрополита познакомились киевские ребятишки. Как-то раз ученики иконописной школы отца Иринарха решили поживиться в саду владыки сочными грушами. Сад никто не охранял, однако они расставили дозорных, проникли за ограду и подползли под кустами к лучшим деревьям. Все шло хорошо; работа закипела, сторожа бросили караулить и тоже залезли в сад. В это самое время кто-то крикнул:

– Отец Иринарх идет!

Все бросились прочь из сада, и тут же послышался чей-то тихий смех, на который в суматохе ребята не обратили внимания.

Ночью, поев украденные груши, юные художники решили больше не воровать, но назавтра забыли это решение и снова направились в сад. На этот раз сторожить взялся только один паренек, но он-то и замыслил коварство.

“Не успели мы, – рассказывал очевидец событий, – приняться за работу по деревьям, как этот хитрец приложил руки трубкою к губам и крикнул:

– Отец Иринарх идет!

Все мы, сколько нас там было, услыхав это, как пули попадали сверху на землю и... не поднимались с нее... Не поднимались потому, что к одному ужасу прибавился другой, еще больший: мы опять услыхали голос, которого уже не могли не узнать. Этот голос был тот самый, который нас вчера предупреждал насчет приближения Иринарха, но нынче он не пугал нас, а успокаивал. Слова, им произнесенные, были:

– Неправда, рвите себе, Иринарх еще не идет!

Это был голос митрополита Филарета. Приподняв из травы свои испуганные головенки, мы увидели владыку Киевского и Галицкого, стоявшего у своего окна и любовавшегося, как мы обворовываем его сад... Мы потеряли все чувства от стыда; мы все как бы окаменели и не могли двинуться...

– Ну, теперь бегите, дурачки, теперь Иринарх идет!

Тут мы брызнули: опять по-вчерашнему взобрались на свое место, но были страшно смущены и более красть митрополичьи груши не ходили.

Прошел день, два, три – мы все были в страхе: не призовет ли митрополит о. Иринарха и не откроет ли ему, какие мы негодяи? Но ничего подобного не было... На четвертый день после происшествия вдруг нам принесли целое корыто разных плодов и большую деревянную чашу меду и сказали, что это нам владыка прислал. „По какому же это случаю?“ – допытывались мы, радостно и робко принимая щедрый подарок. Но случая никакого не было, кроме того, о котором мы одни знали и крепко о нем помалкивали. Посланный сообщил только, что владыка просто сказал: „Сошлите живописцам-мальчишкам медку и всяких яблочек... Дурачки ведь они, им хочется...“ Мы эти его груши и сливы, честное слово говорю, со слезами ели и потом, как он первый раз после этого служил, окружили его и не только его руки, а и ряску-то его расцеловали, пока нас дьяконапо затылкам не растолкали”.

Лесков рассказывает и такой случай. В одном киевском доме случилось ужасное несчастье: чрезвычайно религиозная и превосходно образованная дама покончила жизнь самоубийством. Как нарочно, не было никакой возможности отнести ее поступок к умоповреждению или какому-нибудь иному мозговому расстройству. Врач не давал такого свидетельства, а без того полиция не дозволяла погребения с церковным обрядом и на христианском кладбище. Все это еще более увеличивало скорбь и без того пораженного событием семейства.

Тогда одному из родственников покойной пришла мысль броситься к митрополиту Филарету и просить у него разрешения похоронить покойницу как следует, по обрядам церкви, несмотря на врачебно-полицейские акты, которые исключали эту возможность.

Митрополит принял родственника (хотя время уже было неурочное – довольно поздно к вечеру), выслушал о несчастии, покачал головой и, вздохнув, заговорил:

– Ах, бедная, бедная, бедная... Знал ее, знал... бедная.

– Владыка! не дозволяют ее схоронить по обряду – это для семейства ужасно!

– Ну зачем не схоронить? Кто смеет не дозволить?

– Полиция не дозволяет.

– Ну что там полиция! – перебил с милосердым нетерпением Филарет. – Ишь что выдумали.

3

По словам Лескова, гувернантка впоследствии “не раз ходила к митрополиту, получала от него благословения, образки и книжечки и кончила тем, что перешла в Православие и, говорят, вела в мире чрезвычайно высокую подвижническую жизнь и всегда горячо любила и уважала Филарета”.