Опасность

– Пошел на хер, Маланья, – нетерпеливо прервал его Берия. – От партии у меня нет секретов, а от вас – есть. Откуда мне знать, не вы ли вчетвером уморили нашего вождя? Почему, например, так поздно вызвали академика?

– Что ты несешь, Лаврентий? – испуганно проговорил Каганович. – Ты ведь сам первый предложил…

– Так-так, – холодно процедил Берия. – И что я предложил? Ну, смелее! А-а, зассали, товарищи члены Политбюро! Последний раз прошу: исчезните отсюда на десять минут. А то хуже будет.

Четверка попятилась.

– Как, хочешь, Лаврентий, – примирительно сказал Хрущев. – Если желаешь в одиночку попрощаться, мы ведь не против…

С этими словами он первый повернулся и проследовал к выходу. Каганович, Маленков и замыкающий Микоян гуськом потопали к двери. Берия подождал, пока тяжелая металлическая дверь бункера, сделанная из особого сплава, плотно закроется. Затем он, словно бы в задумчивости, постоял на месте несколько секунд, после чего быстро подошел к диванчику и присел на табурет. Действия его было трудно назвать прощанием с любимым вождем. Берия взял умирающего за отвороты френча, приподнял его и начал энергично трясти.

– Ну же, ну! – злобно шептал он… – Ты не уйдешь, Коба! Ты мне еще кое-что должен… Я тебя так просто не отпущу… Открой глаза, кому говорят! Открой!

Берия уже не надеялся на чудо, когда чудо вдруг произошло. Веки умирающего дрогнули. Еще раз, еще. Наконец один глаз открылся. Через мгновение взгляд этого единственного глаза стал осмысленным. Губы умирающего зашевелились. Казались, он пытается что-то выговорить, но не может.

– Коба, это я, Лаврентий! – поспешно проговорил Берия. – Узнал?

Умирающий что-то тихо промычал.

– Узнал, – с удовлетворением отметил Берия. – А теперь быстро скажи мне, где бомба? Где она? Та самая, изделие номер три из первой партии…

Губы умирающего опять зашевелились. Какие-то слова пытались выскользнуть из его помертвевших губ, но паралич, охвативший всю левую сторону, вновь превратил их в неясное бормотание.

– Только не ври мне, – Берия погрозил бывшему вождю пальцем. – Перед смертью нельзя врать. Я ведь знаю, ты спрятал ее где-то в Москве. Скажи мне место, ну!

Опять неразборчивый шепот вместо ответа.

– Ну, скажи мне хоть что-нибудь! – тон Берии стал умоляющим. – Хоть намекни! Близко она или далеко?!

При этих словах произошло второе и последнее чудо. На секунду-другую умирающему удалось преодолеть свою немоту. Синеющие губы сложились в гримасу, похожую на улыбку.

– От тебя, Лаврентий, она далеко, – отчетливо прошептал Сталин. – А от меня – близко.

Глава восьмая

АНАНАС ДЛЯ ГРУППЕНФЮРЕРА

– Закрой дверь, – сказал гость. – И сядь.

Я послушно закрыл и сел. С глушителем не спорят.

– Узнал? – спросил гость.

– Узнал, – ответил я.

Год общего режима не делает человека краше, даже если это не полный год. По всем правилам, человеку со сдобным именем Миша Булкин оставалось еще топтать зону месяца четыре. Невзирая на высокий чин группенфюрера СС, присвоенный Мишей себе самому за большие заслуги в деле организации Добровольного Общества Настоящих Нацистов «Мертвая голова». Тех самых, у которых лагерь труда и отдыха назывался почему-то фермерским хозяйством «Цветочное». Цветочки они, возможно, и разводили – но только в перерывах между учебными стрельбами. Интересно все-таки, отчего же добровольного нациста Мишу так рано выпустили на свободу? Амнистии вроде никакой не было. Или начальство снизошло-таки к чину? Группенфюреры, пусть и самодельные, на дороге не валяются. Тем более, если у группенфюрера есть своя группа совсем маленьких фюрерчиков, которые уже выучились давить сапогами бессловесных бомжей и шмалять из кустарно склепанных шмайссеров в белый свет, как в копеечку.

Стараясь не вертеть головой, я обежал глазами захваченный Булкиным номер. В пределах видимости никаких дополнительных фюрерчиков я не заметил. Можно предполагать, что цветочный нацист возник здесь в единственном экземпляре, в сопровождении одного только пистолета с глушителем. И то хлеб, как говорится. Точнее, булка.

– Сбежал? – поинтересовался я.

– Освободили – ухмыльнулся группенфюрер. – За примерное поведение.

Когда Булкин ухмылялся, его физиономия вступала в разительное противоречие со стандартами Истинного Арийца, установленными в третьем рейхе. И когда он не ухмылялся, наблюдалось, кстати, то же самое. Тридцатисемилетний группенфюрер был черняв, глазки его не имели должной степени арийской голубизны. Вдобавок булкинский рот имел странную форму акульей пасти, набитой острыми, но разнокалиберными зубами. Впрочем, последний атрибут иметь настоящему нацисту отнюдь не возбранялось. Лишь бы кусать умел. «Кто же тебе подал команду „фас!“, Булкин? – подумал я. – Ведь не сам же ты меня нашел в далеком Саратове? Кто-то помог, удружил, подсказал…»

– Освободили, значит, – раздумчиво повторил я. – И давно?

– Недавно, – группенфюрер вновь осклабился, продемонстрировав мне свои истинно арийские зубы. – И сразу вот тебя стал искать, по старой-то дружбе. Как-никак крестник, лично в зону меня законопатил.

– А как разыскал?

– Добрые люди наводочку дали и командировочные, – объяснил мой старый знакомый. – Ты вот десятым поездом приехал, а я следом за тобой, четырнадцатым. Разница в два часа.

Так я и думал! Не перевелись на Руси добрые люди. Ценят своих группенфюреров, лелеют, в командировки посылают за свой счет. Знать бы мне, что они пишут в командировочных удостоверениях? Убыл – прибыл, убыл – прибыл. Печати и подписи. Цель поездки – вот что меня кровно сейчас интересует.

– И много нынче платят добрые люди? – поинтересовался я у Булкина.

– Может, и много, – подумав, сообщил группенфюрер. – Но я ведь борзеть не стал. Я бы им, гражданин Лаптев, самолично приплатил за такой подарок. Если бы лишние деньги были. Мне ведь в кайф тебя встретить… Помнишь анекдот про садиста и мазохиста?

– Не помню, – отозвался я.

– Вот и я до конца не помню, – с сожалением проговорил Булкин. – Но очень смешной анекдот. Ты, Лаптев, случайно не мазохист?

– Случайно нет, – утешил я самопального группенфюрера. – Так чего хотели добрые люди? Чтобы ты меня по старой-то дружбе кончил? Тогда ты, Булкин, классно лопухнулся…

Последнюю загадочную фразу я произнес на тот случай, если неистинного арийца действительно наняли меня шлепнуть. Авось задумается. Своя шкура, как известно, ближе к телу. В минуты опасности башка моя неплохо работает. Сейчас я уже мог бы во всех подробностях живописать Булкину, где и почему именно он лопухнулся и что будет с ним самим ровно через полчаса после того, как его пуля превратит меня в хладный труп.

– Не-а, – с глубокой печалью в голосе ответил Булкин. – Добрые люди не желают пока тебя кончать. Гума-а-анные они, Лаптев. И мне, главное, строго-настрого это делать запретили. Хоть я, между прочим, бесплатно брался, из чистого интереса.

– Ну, ты молодец, – похвалил я. – Щедрой души человек. Чего же хотят добрые люди?

– Предупредить хотят, – объявил группенфюрер Б. – Чтобы ты больше не лез в это дело. Чтобы не искал то, чего не надо. Тогда все будет хорошо. Понял, Лаптев?

– Не понял, – честно ответил я. – Твои гуманисты, похоже, в детстве сказок перечитались. Не ходи туда, не знаю куда. Не приноси то, не знаю что. А попроще нельзя?

– Можно и попроще, – согласился Булкин. – Тебе ведено передать, чтобы ты бросил поиски крайнего мужика с фотографии…

– Мужика по фамилии… – Я сделал вид, что припоминаю, и понадеялся на разговорчивость группен-фюрера. Однако ему, как видно, эти таинственные добряки отцедили информации ровно столько, сколько необходимо.

– Не знаю я никакой фамилии, – недовольно буркнул гость. – Сказали, что крайнего и с фотографии. Все. Передали, что сами его найдут и чтобы ты, гэбэшный придурок, не мешался под ногами.

– Так прямо и сказали гэбэшный придурок? – уточнил я.