Страница 14 из 59
Второго проводника рекомендовал дед Пантелеймон. Однажды поутру он специально зашел к моей хозяйке и велел передать, что приехал с Лосьвы очень подходящий человек – старый охотник Ларион Карманов (не родственник Тимофея, просто на Лосьве всего четыре фамилии, из них Кармановы – самая многочисленная).
С первого знакомства Ларион не понравился мне. У него было старое, морщинистое лицо, красные глазки. А когда он, кряхтя и потирая спину, поднялся к нам навстречу, я невольно подумал: «Какой из тебя проводник! Тебе, дед, на печи лежать».
Старик Андреев объяснил цель нашего прихода, и Ларион сразу загорелся. Видно было, что это старый бродяга, любитель дальних походов. Он со вкусом расспрашивал, какой у нас маршрут, какое снаряжение и харч, и опытный ли мы народ.
– Не люблю, когда привалы каждый час, – пояснил он.
– Народ отборный! – сказал за меня дед Пантелеймон, хотя он никого еще не знал.
– Я пошел бы, – вздохнул Ларион, – да вот болезнь у меня – как вступит под лопатку, так и не выходит, хоть караул кричи.
– А в Союзпушнине говорят, будто ты тысячу сто белок сдал и двадцать горностаев… и будто бы три медвежьи шкуры. Это кто добыл? Баба твоя?
– Да ведь то зимой. А сейчас вступило.
– Бутылкой потри – полегчает.
– Да нет, куда. С шестом мне тяжело…
Я не очень уговаривал старика. Незачем было брать в экспедицию человека, которому трудно работать шестом. Но, когда я поднялся, чтобы уходить, Ларион сказал неожиданно:
– Завтра дровец запасу, полечусь.
На другой день я присутствовал при этом лечении. Ларион растопил тесную деревенскую баньку и, забравшись на полок, кряхтя, растирал спину муравьиной кислотой. Я попробовал помыться за компанию, но через минуту выскочил как ошпаренный. Пока я, дрожа на ветру, одевался под стенкой, до меня доносилось довольное фырканье. И немощный старик еще полчаса охал в этом пекле. Потом он показался, распаренный, с посоловевшими глазками, весь красный, как свекла, от макушки до пяток. Выбежав из баньки, он окунулся в ледяную Югру, а затем, прикрывшись веником, прошествовал в дом. Так как от этого лечения он не умер на следующий день, я решил, что не найду человека выносливее, и, не колеблясь, принял его на работу.
5
На третий день ветер стих, и Фокин привез Николая, еще через день – Глеба, затем Левушку. Студентов я отдавал в распоряжение Пантелеймона – они должны были строгать, конопатить, смолить. Старик был доволен помощью, похваливал:
– Молодец, паря, стараешься. – И неизменно добавлял для равновесия: – А руки у тебя дрянь.
На шестой день Фокин сделал два рейса с грузом, без людей. Теперь мы ждали Маринова и Ирину.
Ирину я ждал несмотря ни на что. Мне не удалось заглушить любовь за неделю, как не удалось за два года на фронте.
Пусть Ирина сказала: «Забудь, я не способна любить». Не хочу забывать, не хочу уступать! Что-то слишком уступчив я, слишком легко устраняюсь.
Но, если любви нет, нельзя ли ее пробудить?
Люди опытные пожимают плечами. «Любовь дело темное, – говорят они. – Кому как повезет».
Но ведь возникает же она как-нибудь. Вырастает из уважения, благодарности, жалости, восхищения, что ли?
Вот Ирину сейчас восхищает Маринов. Она восхищается, может полюбить, если еще не полюбила. Чтобы победить Маринова, надо превзойти его. В чем?
И, когда, спускаясь с лесенки самолета, улыбающаяся Ирина подает мне руку, у меня чуть не срывается совсем недружелюбное: «Мы еще посмотрим, чья возьмет!»
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Приятно быть могучим. Быть, например, знаменитым штангистом, выходить на эстраду в мягком черном трико, с низко вырезанной грудью; плотно поставив ноги, браться за стальную штангу, похожую на вагонную ось с двумя колесами, и мощным толчком поднимать над головой десятипудовую тяжесть на удивление зрителям.
Или марафонским бегуном с сильными ногами и широкой грудью. Не зная усталости, преодолевать подъемы и спуски, скрипучие гаревые дорожки и голубые километры накатанного шоссе и, без труда оставив далеко позади всех соперников, одному, под нарастающий плеск аплодисментов, заканчивать последние четыреста метров у подножия трибуны.
И даже необязательно быть чемпионом, просто – опытным гребцом; плавно нести над гладкой водой весло, стряхивая с лопасти капли, не брызгая, погружать в воду, разрезать ее, словно ножом, и, напружинив мускулы, ногами, плечами, всем корпусом подвигать лодку вперед. Пусть скользит все быстрее и быстрее тяжеловесная «лосьвянка», пусть рокочет под носом рябь, пусть бегут навстречу берега, а попутные лодки отстают, словно неподвижные камни. Рраз… и-и-и… Рраз… и-и-и-и…
– Не увлекайтесь, Гриша!
Это Маринов. Сложив рупором ладони, он кричит «не увлекайтесь» и рукой показывает наше место в фарватере за первой лодкой.
Что ж, если они выбились из сил, мы уступим. А захотим – в любой момент догоним и даже возьмем на буксир. Неповоротливый, Глеб и Ирина для нас не соперники. Они просят сбавить темп – пожалуйста! Мы можем пойти навстречу. Сильному легко быть великодушным.
– Суши весла, Коля! Они просят пощады.
Приятно быть могучим.
2
Мы выехали из Усть-Лосьвы после обеда шестнадцатого июня. Маринов говорил, что ему никогда еще не удавалось начинать маршрут с утра. Как известно, «первый блин комом». В первый день ботинки жмут, уключины скрипят, весла натирают руки, ремни режут плечи. Нас, например, задержали скамейки. Когда нагруженные лодки осели, оказалось, что скамейки поставлены низко и трудно грести – весла задираются. Кроме того, уложив на дно настил, мы забыли прорезать в нем отверстие, чтобы вычерпывать воду. Затем мы вылавливали ведро, утопленное Левушкой, и возвращались за курткой, забытой Николаем на берегу.
Надо было спешить, хотя всего предстояло пройти в этот день двенадцать километров: обогнуть остров, где был аэродром, пересечь наискось Югру и войти в устье Лосьвы.
Под вечер тяжелые тучи заволокли небо, стало сумрачно, почти темно. Начал накрапывать дождь. Мы думали, что погода будет тихая, но вышло иначе. Ветер усилился, на просторной реке появились волны с барашками. Лодка уже не скользила, как раскатившийся конькобежец, а тяжело ползла, словно воз в гору. И все труднее было тащить вперед этот «воз».
Устье Лосьвы мы видели издалека – оно казалось светлым треугольником, врезанным в темную полосу берега, – и рассчитывали дойти до него часа за два. Но прошло и два, и три, и четыре, а вокруг нас все еще плясали волны.
Я греб уже давно, и левая, раненая рука болела у меня все сильнее. Этой рукой я держал весло хуже, именно потому на ладони уже вздувались пузыри. Очень хотелось отдохнуть, но волны не позволяли. И-и-и, раз… И-и-и, раз…
Неожиданно Маринов повернул к берегу. Зачем он сделал это, я не понял. Правда, у берега волна была меньше, но зато Маринов давал крюк и вдвое проигрывал на расстоянии.
– Налегай, Коля! – крикнул я. – Мы срежем угол и встретим их на берегу.
Маринов что-то кричал, что именно – я не разобрал. Я решил, что мы успеем объясниться на привале.
Раз, и раз, и раз… Берег заметно придвинулся. До устья было не больше километра. Желанный отдых приближался. С сожалением посматривал я на лодку Маринова, круто забиравшую вправо. Долго им маяться еще!
И тут, случайно оглянувшись, я заметил за спиной особенную тучку – небольшую, очень темную и лохматую. Она неслась ниже всех, независимо, словно комок, брошенный над водой, и река под ней казалась почти черной. Там не было пены, ветер срывал гребни с волн.
«Шквал!» – догадался я. Из-за него-то и повернул Маринов.
Конечно, в океане шквал страшнее, чем на Югре. Но ведь мы плыли в неустойчивой плоскодонке, пригодной только для мелкой и тихой Лосьвы.
Оставались считанные минуты. Я не рискнул идти к берегу, повернувшись бортом к волне. Приходилось держать прямо и ждать.