Скинхед

— Ну-ну, — слышится ласковый хриплый голос, — иди к папе. — И дальше какие-то быстрые ласковые слова на непонятном гортанном языке.

Носатый подхватывает плачущую девчонку на руки и быстро, не оглядываясь, уносит ее к машине. Звук мотора, визг резко взявших с места колес.

Ваня отряхивается, поднимает дрожащую, испуганную Катьку, берет на руки скулящего щенка.

— Бимочка, — Катюшка гладит собачьи уши, — тебе больно?

Пес, жалуясь, громко и судорожно вскуливает.

— Бимочка… — По Катькиным щекам ползут крупные прозрачные живые горошины. — Зачем он так, Вань? Что мы ему сделали. Злой, злой дядька! И Амина злая! Она никого не любит. И жадная! И все время ябедничает!

Ваня пристегивает поводок, берет за руку сестренку.

— Пойдем? — Он не знает, что сказать. Слишком все быстро и неожиданно. И в самом деле — за что?

Они едва заворачивают за угол, как рядом, круто развернувшись в тесноте переулка, тормозит машина. И Ваня еще не успевает сообразить, что автомобиль — тот самый, на котором только что уехал носатый… Если б сообразил, если б в тот момент не высмаркивал плачущей Катьке сопли из носа…

— А ну стойте, ублюдки! — Лысый вываливается из машины и преграждает им дорогу. — Собаку на людях дрессируешь? Черных не любишь, да?

Ваня и Катя останавливаются как вкопанные, а Бимка, впервые в своей недолгой жизни, вздыбливает холку и пробует рычать. Неумело, по-щенячьи, не злобно вовсе, а скорее, удивленно.

— Что? — взвивается мужик. — Ты на меня еще и хвост поднимаешь?

Он наклоняется к щенку, и от ярости, перекосившей носатое лицо, Ване становится еще страшнее. Испуганный Бимка, прячась за ноги хозяина, громко и звонко тявкает.

— Дяденька, — плачет Катька, — он не кусается! Он маленький!

— А большим уже никогда не будет!

Одним движением лысый хватает щенка за шкирку и, с силой размахнувшись, впечатывает собачью голову в близкий угол дома…

Дом, не выдержав этого сильного удара, подламывается в самом основании, как детский грибок в песочнице. И начинает заваливаться набок, бесшумно и страшно, накрывая своей величавой массой распластанное под водосточной трубой маленькое пятнистое тельце с кровавым месивом вместо веселой ушастой мордахи. Тяжелые кирпичи валятся на застывшую в немом жутком крике Катюшку, самого Ваню, почему-то лежащего на раскаленном тротуаре.

— Катька, — хочет оттолкнуть он сестренку от страшного места.

— Она дома тебя ждет, — шмыгая носом, извещает мать. — Даже в школу сегодня не ходила, говорит, Ванечка придет, а вдруг у него ключей нет…

— Бимка…

— Так это же он тебя нашел! Я говорю, пойдем Ваню искать, догадалась его с поводка спустить. Он как помчался! И оглядывается, меня зовет: мол давай шевелись быстрее. А я же, как он, не могу, у меня же всего две ноги, а не четыре.

Ваня чувствует, что мать очень боится. Оттого так и тараторит, подхихикивая, чтоб не разреветься, наверное. Чего пришла? Сидела бы дома с Катькой, а он бы отлежался да сам и вернулся. Только бы отдохнул немного.

— Иди домой…

— Заговорил, слава богу! А я уж думала, ты бредишь. Горишь весь. Температура у тебя, сыночка. Вставай потихоньку. Что тут в подвале лежать? Страшно… Я уж прямо не знаю, как решилась за Бимкой спуститься. Чуть от ужаса не умерла.

Мать не врет. Она и в самом деле жуткая трусиха, и Ваня ее за это презирает. Ну, скажите, как можно бояться жуков и пауков и даже божьих коровок? А когда Ванин одноклассник пришел к ним в гости с ручной белой мышкой, красноглазой красоткой Дунькой, мать вообще грохнулась в обморок. По-настоящему. Хорошо, что не на живот, а то вполне могла бы еще неродившуюся Катюшку придавить. И отчим, приведя ее в чувство вонючим нашатырем, матюками и пинками выгнал из дому Ваню вместе с другом и Дунькой. Хотя если матери кого и стоило бояться, то это отчима. Лично Ваня ненавидел его лютой ненавистью, а терпел его по одной причине: отчим был сильнее. А потом еще из-за Катьки. Уж очень она его любила и лицом уродилась точь-в-точь. Только отчим был страхолюдина, помесь гориллы с крокодилом, а Катюшка — красавица. И очень добрая. Да и вообще, Катька — единственное существо, кроме Бимки, кого Ваня любит. Мать он, конечно, тоже любит, но не так, как Катьку, а как любят убогих или больных скорее, жалко ее, да и все.

— Так, — Стыров вытянул из стопки просмотренных листков один. — Вот это поясни. Зачем нам мочить английского социалиста, да еще второе лицо в партии?

— Он — негр.

— А, тогда другое дело. Дата приезда точная?

— Из посольства скинули.

— Так. Снова индусы? Не многовато за последние полгода? Как-то на них пресса плохо покупается. Вот тут у тебя сын консула Танзании. Студент?

— В Кембридже учится, собирается к отцу на день рождения.

— Хорошо. Но чтоб не до полусмерти. И повод нужен, повод! Допустим, педик, к мальчишкам приставал.

— Подробное описание каждой акции вот здесь. — Банщиков подвинул шефу вторую папку. А этот — не просто педик, извращенец.

— Да? Вот сволота черномазая! Ну, остальное нормально. Конечно, размах не тот, что весной, но зато планомерно и наступательно. — Стыров довольно отхлебнул остывшего чаю. — Великое дело делаем, чуешь? Если наши словоблуды закон примут — а они примут, — у нас руки развязаны!

Оставшись один, полковник еще раз проглядел бумаги. Попробовал представить вместо равнодушных буквиц реальные картины. Впечатлился.

За десять лет существования его спецподразделения, именуемого скучным словом «отдел», они и в самом деле добились многого. И главное — изменили отношение к законной власти самих этих полудурков со свастикой вместо мозгов. Что у них раньше бродило в головах? Мы, скинхеды — оппозиция. Вряд ли хоть пять процентов из всех бритоголовых понимали значение этого слова: соображалки не те, — но кричать о том, что они против власти, скинам нравилось. Черт знает, куда бы они зашли, девять десятых — полные отморозки, но на то и содержит государство спецслужбы, на то и президент, слава богу, не из слюнтявых демократов, а свой, понимающий специфику, а главное, точно знающий, чего хочет.

Стыров улыбнулся, вспомнив первое свое знакомство со скинами, еще на прошлой должности. Он ехал с дачи и напоролся на митинг. Что они тогда орали? Ельцин — жид, Россия захвачена еврейским капиталом, долой сионистское правительство, не дадим превратить свою родину в колонию негров и китайцев…

Сейчас совсем другая ситуация. Сейчас они наоборот требуют от президента решительных мер, то есть считают его за признанного вождя. Один плакат «Будем мочить чурок в сортире!» чего стоит! Есть, конечно, особо упертые, типа «Херц-88», но и они постепенно дрессируются. Митинги устраивают санкционированные, шествия и пикеты — тоже. Кстати, до этого плаката, вот чудеса, скины сами додумались! Даже подсказывать не пришлось. Теперь их главный враг, наряду с чурками и евреями, конечно, милицейский министр. Типа, все преследования скинхедов — «его татарской морды дело». И пусть. И ладно.

Понятно, всякие там министры и депутаты думают, что политику в стране вершат они! Стыров ухмыльнулся. Пусть думают! На самом деле главные политики — это такие, как он, полковники. Не генералы, заметьте, а именно полковники! А в каком кресле они сидят — в президентском или, как он, вот в этом черном кожаном, с вмонтированным индивидуальным массажером, — не так уж и важно.

Стырову нравилось ощущать себя политиком. Нравилось придумывать комбинации, а потом наблюдать, какой резонанс они вызывали. Конечно, десять лет назад, когда его, перспективного и борзого капитана, озадачили совершенно новым назначением и дали в помощь всего-то трех таких же борзых лейтенантов, он поначалу занервничал. Мечталось о другом. Но — «партия сказала "надо!", комсомол ответил "есть!"». Хорошая была песня, правильная. А сейчас эти, его подопечные, как там они поют?