Страница 181 из 184
– Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему, благодаряще Бога: сей бо оскуде от сродства своего, и ко гробу тщится, не ктому пекийся о суетных, и о многострадальной плоти…[30]
Холодными губами о. Иоанн прикоснулся ко лбу игуменьи.
– Прощай, мать…
Она молча припала к его руке.
– Иди, – позвал Исая Боруховича старец Боголюбов, – последнее целование друг другу дадим.
Держась за борт телеги, Исай Борухович стал подниматься, но позади тотчас застучали затворы, и Голиков страшным голосом крикнул:
– Куда?! Сидеть! Всех постреляю!
С болезненной улыбкой Шмулевич сел на место.
– Какая, собственно, разница, – пробормотал он, – сейчас меня застрелят или через полчаса…
Сын, бессловесно велел он из могилы, читай дальше.
– Йитбарах ве-йиштабах ве-йитпаар ве-йитромам, йит-насе ве-йитгадар ве-йитале ве-йитгалаль Шме де-Кудша Берих-гу…[31]
– Берих-гу, – вместо маньяна откликнулся из-под земли Шмулевич.
– …ле-эла мин коль бирата ве-ширата, тушбехата венех-мата, да-амиран бе-алма, ве-имру амен[32], – едва сдерживая рыдания, промолвил убитый горем сын.
– Амен! – сказал заваленный тяжелым, влажным суглинком его отец.
– Йеге шлама раба мин шмая, ве-хайим алейну ве-аль коль Йисраэль, ве-имру амен![33] – воскликнул чудесным образом явившийся из-за океана Давидик, а может быть, и спустившийся с небес Арончик, и оба они согласно совершили криа[34], причем Давидик разодрал с левой стороны, там, где билось его живое сердце, совершенно новый американский пиджак, Арончик же порвал на себе порядком истлевший и утративший первозданный белый цвет саван.
– Кое разлучение, о братие; кий плач… – не утирая бежавших по ее лицу слез, негромко пела м. Лидия.
С усилием шевеля побелевшими губами, о. Иоанн чуть слышно повторял:
– …кий плач…
– …кое рыдание в настоящем часе; приидите, убо целуйте бывшего вмале с нами: предается бо гробу, каменем покрывается, во тьму вселяется, с мертвыми погребается, и всех сродников и другов ныне разлучается… его же упокоити, Господу помолимся…
– Господу помолимся… – клоня голову, повторил старец.
Сын милый все сделал в соответствии с древним обычаем: на три шага отступив назад, он поклонился сначала влево, затем вправо, и последний поклон отдал могиле, в которую только что опустили отца.
– Осе шалом би-мромав, гу яасе шалом алейну ве-аль коль Йисраэль, ве-имру амен![35] – И, покидая кладбище, троекратно омыл свои руки и торжественно, как самую главную и грозную клятву, произнес: – Уничтожит Он смерть навеки, и оботрет Господь слезы со всех лиц, позор народа Своего устранит Он на всей земле – ибо слово Господа это.
О, краткая наша жизнь! Ты цветок, скоро увядающий; дым, тающий в воздухе; утренняя роса, высыхающая под лучами солнца. Где ты, телесная моя красота? Юность моя, где ты? Печалюсь ли, что отдала тебя Господу? Что с молодых лет нарекла себя Христовой невестой? Что лепота моя стерлась от мýки бессонных ночей и язвы, тиранившей мою плоть? Все погибло во гробе; но со слезами припадая ко Христу, Ему говорю: слава Тебе, Господи, взявший мою жизнь в залог вечного моего спасения! Час последний. Земля меня покроет. Но из мрака могилы кричу к Небу: дозволь, Господи, принять малую часть Крестных Твоих страданий! И вместо Святого Причастия дай приобщиться к Тебе через пролитую в этом лесу мою кровь.
– Зряще мя безгласна, и бездыханна предлежаща, восплачите о мне, братие… и сестры, – прибавила игуменья свое слово к последней стихире, и о. Иоанн, кивнув, промолвил ей вслед:
– И сестры, и друзи, сродницы и знаемии: вчерашний бо день беседовах с вами, и внезапу найде на мя страшный час смертный…
Трясущимися пальцами он вдруг принялся расстегивать ворот подрясника и открытым ртом втягивать в себя прохладный лесной воздух.
– Душно… мне, – страдальчески шепнул он.
Мать Лидия обняла его за плечи.
– Батюшка! Милый! Потерпи, Христа ради… Немного осталось.
– Да тут рядом! – заорал с облучка Андрюха. – Рукой подать!
– …час смертный… – внятно проговорил о. Иоанн.
– …но приидите, вси любящии мя, и целуйте мя последним целованием…
– Да, – подтвердил старец Боголюбов, – последним.
– …Судии бо отхожду, идеже несть лицеприятия… раб бо и владыка вкупе предстоят, царь и воин, богатый и убогий в равном достоинстве… кийждо бо от своих дел или прославится, или постыдится, но прошу всех и молю непрестанно о мне молитися Христу Богу, да не низведен буду по грехам моим… – тут она запнулась на миг, смахнула слезы и продолжала, – на место мучения, но да вчинит мя, идеже свет животный…
– Вечной жизни свет… Петя! Саша! – тяжко дыша, позвал сыновей о. Иоанн. – Молитесь обо мне.
– Тпр-р-ру-у! – остановил кобылку Андрюха. – Приехали.
Исай Борухович первым вылез из телеги и помог спуститься на земь о. Иоанну.
– Ныне отпущаеши, – шептал старец, опираясь с одной стороны на руку Шмулевича, с другой – на плечо м. Лидии и маленькими шажками приближаясь к уже приготовленной для них могиле, – раба Твоего, Владыко… по глаголу Твоему… с миром… Ну вот и ладно, – вздохнул он, нетвердыми ногами становясь на кучу успевшего потемнеть песка. – А когда ж они могилку-то для нас отрыли?
– С ночи, видать, старались, – обронила м. Лидия и потуже завязала платок.
Сильный ветер, играючи, пролетел вверху, раскачал вершины сосен, отчего из конца в конец Юмашевой рощи прокатился приглушенный гул. С мягким стуком посыпались крупные шишки. Сквозь стволы деревьев видны были вдалеке рассыпавшиеся по склону пологой горы дома града Сотникова и маковка колокольни Успенского собора с ослепительными, накаленно-белыми бликами от лучей поднявшегося вровень с ней солнца. Прощайте! Вы, сосны золотые, прощайте; город милый, и ты прощай и помни о нас скорбным молитвенным воздыханием; тебе, храм Божий, кланяемся последним поклоном и в печали вечного расставания благодарим, что в этой жизни был ты нам неизменным напоминанием о жизни грядущей; и ты, солнце ясное, закатывайся и прощай. Малого роста, смуглый, стриженый наголо китаец подошел к ним.
– Нисево, нисево, – бормотал он, поочередно оглядывая каждого шустрыми карими глазками. – Сицас все… – И усмотрел. – Холосая обувка! – ликуя, указал он на ботинки Исая Боруховича. – Давай!
Отчего-то ужасно спеша и путаясь, Исай Борухович дрожащими руками расшнуровал ботинки, стянул их сначала с левой ноги, затем с правой и протянул китайцу.
– Вот… Хороший мастер шил… Из Пензы…
Вместе с обувью он второпях снял и носки и босыми ногами стоял теперь по щиколотку в холодном песке. «Ноги… грязные будут», – подумал он и вдруг зарыдал отчаянно и бурно. Берта! Давидик! Арончик! Милосердный Боже, что они со мной сделали! Они убили меня!
– Ну-ну, Исай, брат ты мой, – приобнял его о. Иоанн и поцеловал в лоб. – Прощай.
– И вы прощайте, – прорыдал Исай Борухович, целуя плечо старика. – Шма Йисроэйль…
– Отче наш… – произнес о. Иоанн.
– …иже еси на небесех… – низким голосом твердо сказала игуменья.
– По вр-ра-а-га-а-м р-р-а-абоче-кр-рестья-янской власти… – прорычал Голиков и поднял правую руку.
– Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят, – вымолвил о. Иоанн и крестным знамением осенил стоящих в десяти шагах против него людей с винтовками наготове.
– …Огонь! – сплеча рубанул рукой Голиков.
Смолкли птицы, утих ветер, Юмашеву рощу объяла тишина.
30
Придите, братья, и, благодаря Бога, дадим усопшему последнее целование: он оскудел от родства своего и течет ко гробу, не заботясь более о суетном и о многострадальной плоти (церковно-славянский).
31
Да будет благословенно, возвышено, превознесено, возвеличено и прославлено Имя Святого, Благословен Он (иврит).
32
Выше всевозможных благословений и песнопений, восхвалений и утешений, произносимых в мире. И скажем: Амен! (иврит)
33
Да пребудет с небес великий мир и жизнь нам и всему Израилю. И скажем: Амен! (иврит).
34
Обычай, согласно которому близкие в знак скорби по умершему надрывают свою одежду.
35
Устанавливающий мир в высотах Своих, Он пошлет мир нам и всему Израилю. И скажем: Амен! (иврит)