Страница 12 из 184
– Сержик, ты что, оглох? Или набрался? – как сквозь вату в ушах услышав голос Бертольда, Сергей Павлович вздрогнул и очнулся. – Когда ж он успел?
– Взошло на старых дрожжах, – хихикнул папа, качнулся и едва усидел на табурете.
– И этот, – с глубочайшим презрением процедил Бертольд. – Ладно, Сержик, ты как – ничего? В порядке? Я вижу, ты в порядке. Ты молодец. – Привстав, он похлопал Сергея Павловича по плечу. – Не в службу, а в дружбу: пойди погуляй с моей Баськой. Вон она скулит, слышишь?
И в самом деле: из квартиры соседа доносился к ним в кухню звонкий, с подвыванием, собачий лай. Так выражала свое страдание Бася, такса Бертольда.
– Погуляй, покури на свежем воздухе, подумай… И не спеши. А мы пока с Люськой на твоем диване поваляемся.
– Вот именно! – с преувеличенной твердостью одобрил Павел Петрович.
И вчера, и сегодня будто бы какая-то струна все туже натягивалась в Сергее Павловиче, дрожала, скрипела – и оборвалась. (Сосед-шакал лишний раз повернул колышек.)
Лопнула.
В звенящей тишине, надрываясь, завопил Сергей Павлович:
– Папа! Ты меня гонишь?! Чтобы этот скот, – ткнул он в сторону Бертольда, – мог совокупляться здесь со своей шлюхой?! Да ты его прогони! Выгони к чертовой матери! И запрети ему… Навсегда-а-а!
– Сер!.. – хотел было грозно крикнуть Павел Петрович, но голос его на полуслове сорвался в сиплый шепот: —…хе-ей…
Тогда он решил грянуть кулаком о стол, но, размахнувшись, потерял равновесие и был спасен от падения Сергеем Павловичем, ухватившим его за рукав пиджака. Папа выпрямился, нахмурился и строго глянул на сына.
– Ты мне за это ответишь, – говорил тем временем Бертольд, и худое, острое лицо его с бородкой клинышком все больше напоминало мордочку какого-то не очень крупного, но зато чрезвычайно злобного зверька. – Говно вонючее. Мне только слово сказать, и тебя в помойке найдут, где тебе самое место…
– Да пошел ты! – устало ответил ему Сергей Павлович, чиркая о коробок спичками и обламывая их одну из другой.
– И ты, Паша, запомни! – распаляясь, орал Бертольд. – Я тебя завтра… сегодня!.. на счетчик поставлю и погляжу, как ты запоешь!
– Папа! – с очередной спичкой в руке застыл Сергей Павлович. – Так ты ему должен?
Сосед-шакал гадко усмехнулся.
– Должен! – ловко передразнив искреннее изумление Сергея Павловича, он придал ему похабный шутовской оттенок. – Он себя со всеми своими потрохами и гонорарами продаст и тебя, засранец, в придачу, – чеканил Бертольд, – и то ему не хватит со мной рассчитаться. Страстишки у твоего папочки… В преферансик перекинуться! Винишко попить! Девочку пощупать! Пусть платит, старый козел.
– Папа! – в отчаянии только и мог воскликнуть Сергей Павлович.
– Н-ну что ж, – покивав головой, с усилием произнес Павел Петрович. – Н-не воз-зражаю. Долг чести, так сказать. Эт-то бла-ародно.
– Папа! Что ты говоришь! Какая честь в пьянстве и похоти!
– Н-не понимаешь, – возразил папа. – Н-не м-можешь…
Белый мой старичок, если б ты видел! Что бы ты сказал этим людям? Этому человеку, отцу моему?
Между тем, наполнив две рюмки, Бертольд протянул одну румяной деве, а вторую взял себе.
– Дуй, Люська!
– Без тоста? – как ни в чем не бывало спросила она. – А им? – И она указала на Боголюбовых: отца и сына.
– Перебьются! Пей и на выход. А эти пусть гниют дальше.
Когда за Бертольдом Денисовичем Носовцом, посулившим на прощание, что отныне Павлу Петровичу жизнь вовсе не будет казаться раем, и его тяжеловесной спутницей, нисколько не обидевшейся на Сергея Павловича за «шлюху» и даже не без намерения задевшей его на ходу горячим и мощным бедром, захлопнулась дверь, Боголюбов-сын безучастным взором обвел крохотную кухню папиной квартирки.
Что открылось ему на кухне отца его?
Гора грязной посуды в раковине, затем – стол, он же шкаф для кастрюль и тарелок с повисшей на одной петле дверцей, газовая плита с четырьмя покрытыми жирной копотью конфорками, полутемный угол, оккупированный армией рыжих тараканов, черное окно, в котором видны были дома на той стороне оврага и повисшая над ними яркая луна, и наконец разруха недавнего застолья и дремлющий со склоненной на грудь головой Павел Петрович.
Встать, шагнуть к окну и нырнуть в него, как с берега в реку.
Поразительно, до чего легко тело. Почти невесомо. Во всяком случае – бесплотно. Сбросил плоть, состоящую из похоти, выпивок и закусок. У папы на кухне осталась она. Теперь даже самый слабый поток воздуха подхватит и понесет меня в окрестности сияющей луны. Руки раскинув, как крылья, лечу. В какие края изволите держать путь, спросила повстречавшаяся над Ленином-Дачным сова, дружески подмигнув круглым желтым глазом. Имею честь представиться, милая совушка: заложник стихии. Куда ветер дунет – туда и полечу над грешной землей, не тяготясь воспоминаниями о лучших днях. Сестра-сова! Скажи правду: нет ли внизу болота, которого мне следует остерегаться? Э-э, братец названый, с усмешкой отвечала ему птица ночи, знала бы, где падать, стелила б соломку. Лети! Что наша жизнь? Однажды у ног упал голубок. Шел в булочную, а он грянулся об асфальт, дернул сизой головкой и застыл. Глаза открыты и мертвы. Голубиный суицид. Несчастная любовь, поруганная верность. В пьяном виде ему изменила жена, и, решив наложить на себя руки, он сложил крылья. О, нет! Только не это. Тягостное впечатление производит даже на бывалых людей упавшее с высоты седьмого этажа тело.
Сергей Павлович поспешно отошел от окна. Папа спал, положив голову на стол, рядом с тарелкой. Наслаждаясь свободой, повсюду шныряли тараканы.
3
Тяжело прошла ночь в папиной квартирке.
Сергею Павловичу не спалось на диване, едва не ставшем местом утех Бертольда с его красавицей, и он, кляня соседа-шакала, папу и себя (за мгновенную игру воображения, ненароком подсовывавшего ему ослепительно-голую Люсю с бермудским треугольником рыжеватых волос между ног), зажигал свет и наугад тащил к себе с журнального столика одну из газет, которые Павел Петрович во множестве приносил из редакции. Но едва лишь глаза его находили на серой странице что-нибудь вроде «перестройки, не имеющей альтернативы» или «тактики компромиссов, избранной Горбачевым и медленно, но верно продвигающей общество вперед», как он с отвращением отшвыривал газету, гасил лампу и в темноте ожесточенно лупил подушку, безуспешно пытаясь успокоить на ней усталую голову.
Теперь, однако, новой занозой вонзался в его сознание Горбачев с перестройкой, и Сергей Павлович, опровергая продвижение вперед, вяло перечислял: лекарств нет, машины битые-перебитые, зарплата нищенская… Как они все надоели: от Маркса до Энгельса, от Ленина до Сталина, от Хрущева до Горбачева. Великих мужей ты давно не рожала, Россия. Зато по количеству злодеев ты впереди планеты всей. А ныне Михал Сергеич, пятимесячный выкидыш одряхлевшей советской матки. Вожди приходят и уходят, а Отечество гниет. И я с ним вместе. Бедный доктор, куда тебя занесло? «В болото», – буркнул в подушку Сергей Павлович и, резко повернувшись на спину, воспаленными глазами уставился в ночное черное окно.
Он, должно быть, заснул.
Вдруг слово «Бог» прозвучало над ним. Он вздрогнул и приподнялся. Густую черноту за окном уже размывал первый свет. Серыми тенями пролетали поднимавшиеся из оврага клочья тумана. В соседней комнате папа перемежал булькающий храп долгими стонами. «Так он когда-нибудь во сне и откинется. Отдаст Богу душу», – подумал Сергей Павлович и, еще раз с изумлением прислушавшись к этому слову: БОГ, покачал головой и вслух сказал самому себе: «Ну, доктор, ты даешь». Он понял, что не заснет, взял папиросу и пошел на кухню, по пути заглянув в соседнюю комнату, насыщенную непрерывно исходящими от Павла Петровича сивушными парами.
– Не завяжешь – плохо кончишь, – громко произнес над папиным телом Сергей Павлович. Родной его отец со вздохом повернулся на другой бок – лицом к стене.