Страница 17 из 27
Поворот ручки – и на экране вереница машин, идущих по шоссе. Еще поворот – появляется железнодорожная станция, забитая составами, толкутся маневровые паровозы, переговариваясь крикливым тенорком. Еще поворот – подмостки длинных пакгаузов, мешки, прикрытые брезентом, деревянные строения, запорошенные белой известковой или серой цементной пылью – центральный склад стройки. Новый поворот – и перед глазами широкая улица жилого поселка, ряды двух– и восьмиквартирных сборных домиков с крутыми крышами, Г-образные краны, странные силачи-великаны, которые поднимают на вытянутой руке многотонные грузы. Там, где возвышается один из кранов, строится клуб, другой кран обозначает больницу, третий – будущий Горсовет будущего города.
После жилого городка Кашин осматривает мастерские – механические, авторемонтные, арматурные, столярные. Визжат дисковые пилы, распиливая дрожащие доски. Грохочут бетономешалки, мотая угловатыми головами, сплевывают в кузовы самосвалов серый студень бетона. Затем на очереди базальтолитейный комбинат. Сейчас это голое изрытое поле с кучами мокрой рыжей и черной глины. Но Кашин хорошо знает, как это будет выглядеть. Вот отсюда придет лава, здесь будут формы для базальтового литья, от них пар пойдет на турбины, а горячая вода – в оранжереи, туда, на южный склон горы, где уже торчат железные ребра будущих строений.
Еще поворот – и Кашин взлетает на вершину горы. Внизу сейчас лето, а наверху – нетающие льды. Взрывая снежную пыль, ползут по косогору тракторы, волочат тяжелые гулкие трубы. Здесь много работы: надо пробурить 12 скважин, чтобы выпустить пар наружу; поставить 12 турбин, которые будут превращать энергию пара в электрическую. Нужны и конденсаторы для сгущения отработанного пара, и очистители, где будет отделяться соляная и серная кислота, и, наконец, гидростанции на склоне горы. Ведь пар идет на высоту четырех километров, там он превратится в воду, вода все равно побежит вниз по склону. Ее энергия не должна пропадать даром.
В ясный день буровые вышки можно разглядеть в бинокль – они кажутся тоненькими занозами в каменной коже горы Но сейчас пасмурно, вершина в облаках, наверху идет густой снег, вместо вышек виднеются смутные тени.
– Подойдите кто-нибудь, – требует Кашин. На экране возникает лицо бурового мастера. Из-под меховой шапки, усыпанной снегом, торчит задорный чуб, блестят щеки, мокрые от снега, блестят глаза, блестят ровные зубы. Так и хочется сказать: «Экий бравый парень! Что за молодец!»
– Как дела, Мочан? – спрашивает Кашин, невольно улыбаясь.
– Лучше всех, товарищ начальник.
– Небось, страшновато, поджилки трясутся?
– Нас не запугаешь Мы, Мочаны, – лихой народ, запорожских казаков прямые потомки. Дед мой, я его помню, самых горячих коней объезжал. Бывало, вскочит на коня, возьмет в шенкеля и шпорой еще дразнит. Другие подойти боятся, а деду чем злее конь, тем приятнее. Но и деду не снилось, что внук его Григорий Мочан, сядет на вулкан верхом и шпорой будет его горячить.
– Ну, ну, распетушился. А вот я посмотрю, где сейчас ваша шпора.
У видефона широкие возможности. Мгновенно он переносит Кашина в палатку геологоразведчиков. Черноволосая девушка с удлиненными глазами показывает аппарат, стоящий на столике. Все здесь знакомо нам: и девушка – Тася, бывшая лаборантка, ныне техник подземной службы, разведчик-наблюдатель, и аппарат – обыкновенный трехлучевой. На экране его, как обычно, серые полосы различных оттенков – пласты горных пород. И среди них – косой след, словно ход дождевого червя. Кашин с удовлетворением смотрит, как удлиняется след, как ползет по экрану, приближаясь к нижней кромке, темное пятнышко – электрический бур.
Теперь остается посмотреть лавопровод, последний пунктир, ведущий к сердцу вулкана. На экране длинная галерея, облицованная вогнутыми плитами. Галерея слепая, она упирается в стенку. Но это не забой, в стене видна стальная дверца. Вот она открывается, изнутри выходит человек в комбинезоне с гаечным ключом в руках. У него суровое лицо, изборожденное шрамами, недовольно сжатые губы, усталые глаза. Это тоже наш старый знакомый – летчик Ковалев, сейчас, увы, бывший летчик.
3.
КОВАЛЕВ приземлился навсегда. Не помогли жалобы, письма, освидетельствования, переосвидетельствования, поездка в Москву. – «Негоден», – говорили врачи. И профессор в Москве сказал, разводя руками:
– Ничего не поделаешь, дорогой. Последствия контузии. Левый глаз видит на 20 процентов. Нельзя вам летать.
– Да нет, я вижу хорошо, я волновался на комиссии, – пробовал спорить Ковалев.
– В том и беда, что вы видите хуже, когда волнуетесь. Да вы не горюйте, вы свое дело сделали. Выходите на пенсию и отдыхайте с чистой совестью.
– Рано мне отдыхать. Я моложе вас лет на двадцать.
– Ну, подыщите место в летной школе или на аэродроме.
– На аэродроме? Никогда!
Ковалев представил себе зеленое поле, готовые к взлету машины, ревущие моторы, стремительной разбег. Вот металлическая птица устремляется в голубой простор, острые крылья режут плотный воздух, встречный ветер хлещет ее… а на опустевшем поле стоит унылый человек, провожая взглядом серебряную точку. Нет уж, чем жить так, томясь, тоскуя и завидуя, лучше порвать сразу, не дразнить себя. Нет, нет, на аэродром он не пойдет.
Врач проводил Ковалева до дверей, пожал руку, похлопал по плечу, пригласил зайти через несколько месяцев, а Ковалеву казалось, что его вышвырнули на улицу пинком. Дневной свет показался ему тусклым и серым. Прохожие раздражали его. «Спешат! Конечно, они имеют право спешить – у каждого есть место и дело. Только ему некуда торопиться. Говорят – заслужил покой. Сдали в утиль, выбросили на помойку – вот, что значит покой».
В то время строительство на сопке Горелой только разворачивалось. При Вулканстрое был создан учебный комбинат. Ковалев пошел на курсы бурильщиков, он нарочно выбрал земную профессию, далекую от авиации, чтобы отрезать прошлое, не вспоминать о нем, не тянуться к небу. Он взялся за учение рьяно, работал серьезно, но не было песни в его душе и все казалось ему не так.
Сидя за столом в классе, он вспоминал летную школу. И там была черная доска, мел, тетради. Но тогда в тетрадях он рисовал силуэты самолетов, топографические знаки, писал про тягу и сопротивление воздуха, циклоны, антициклоны. А теперь что?
«Бурение производится для изучения грунтов и горных пород, для добычи полезных ископаемых, при взрывных работах, при прокладке трубопроводов и кабелей»…
Слов нет – взрывы нужны, полезные ископаемые полезны. А все-таки полеты заманчивее.
Но пусть предмет не нравится. В каждом учебнике есть скучные главы, все равно к экзамену их перечитываешь. Если пришел на курсы, надо учиться. Но Ковалева раздражали соученики помоложе, которые по вечерам, вместо того, чтобы переписывать конспекты, тратили время на волейбол, кино или танцы.
– У нас насчет дисциплины крепче было, – укорял их Ковалев. – После обеда на занятия строем ходили и с песней. Называлось – часы самоподготовки. Бывало, приведет старшина в класс. «Садись!» За посторонние разговоры – два наряда вне очереди. Порядок!
Но пусть товарищи проявляют легкомыслие. Станут старще, остепенятся. Солидный человек может заниматься и в одиночку, лишь бы педагоги были хороши. Против лекторов Ковалев ничего не имеет – люди ученые, со званиями. Но практику ведет буровой мастер Мочан – долговязый, длиннорукий, длинноносый весельчак, балагур, прибауточник. Он размахивает руками, сутулится, улыбается. Старшина в летной школе сказал бы: «Внешний вид у него отсутствует». Может быть, мастер он и знающий, а дисциплины никакой. Полурока тратит на посторонние разговоры, случаи из жизни. Вчера объяснял буровой станок и вдруг говорит:
– Что мы проходим, хлопцы? Полагаете – перед вами машина: шкивы, болты, штанги, одним словом – металлический лом. А если вдуматься – это богатырский меч. Вот в сказках говорилось: садится богатырь на коня и наскакивает на девятиглавого змия. Конечно, с мечом на змия страшновато. А если в танке, да с огнеметом, пшик будет от того змия. За что я люблю машину – в руки она силу дает. Вот выхожу я, Мочан, против вулкана один на один, и вместо меча у меня – буровой станок. Страшно? Ничуть. Опасно и весело. Это чувствовать надо, особое чутье надо иметь – подземное.