Журнал Наш Современник №6 (2004)

Деятельность Скребкова на поприще искусства не ограничивалась сомни­тельными отношениями с ярославскими радетелями художественных цен­ностей. Он время от времени пописывал статейки в газеты и журналы. Жертвой его малограмотных литературных упражнений опять же был главным образом Александр Михайлович Опекушин. Каких только небылиц он о нем не писал! Однажды в Ярославле, заглянув во двор дома № 41 по улице Свободы (рядом пивная), он обнаружил... Впрочем, все, что он “обнаружил”, было описано в журнале “Огонек” под претенциозным заголовком “Утерянная и найденная”. “Однажды, — писал он, — я увидел на улице Свободы города Ярославля во дворе дома № 41 статую Пушкина, ту самую, о которой говорил мне (!) Опекушин, разыскивая ее десятки лет! На статуе фамилия автора не указана. Однако видно (?), что она отлита в Москве по модели или автори­зованному отливу опекушинской работы, сохранившемуся в бывшей Козловской мастерской. Скульптура войдет в золотой фонд...” и т. д. Вскоре газета “Советская культура” поместила реплику научного сотрудника Инсти­тута русской литературы Академии наук СССР О. Пина, в которой высмеи­вается нелепое утверждение Скребкова и сообщается, что эта скульптура выполнена другим советским скульптором (Альтшулером). Одна из ее отливок в 1956 году была приобретена в Калуге Ярославским заводом синтетического каучука.

На этот раз номер не удался. А сколько небылиц Скребкова об Опекушине, напечатанных в газетах (особенно местных) и журналах, сошли ему с рук. На него, как на большого знатока биографии и творчества скульптора, ссылаются авторы популярных брошюр и даже одной научной монографии об А. М. Опекушине. Кстати, ничтожно мало написано серьезных, подлинно научных работ о жизни и творчестве выдающегося русского скульптора. Загляните в книжные каталоги по искусству, и вы убедитесь, что многим скульпторам, чьи скромные заслуги перед русским искусством не идут ни в какое сравнение с выдающимися заслугами А. М. Опекушина, повезло значительно больше.

Детство А. М. Опекушина прошло недалеко от родового имения отца великого русского поэта Н. А. Некрасова. Просто какая-то случайность развела дороги двух земляков-волжан. Впрочем, кто может утверждать наверняка, что поэт и скульптор не встречались в Петербурге? Но если они и не встречались в жизни, то их пути должны сойтись сейчас на туристических дорожках. Село Грешнево, где рос поэт, и деревня Свечкино, где родился и окончил свои дни скульптор, находятся в одном Некрасовском районе. Каждое лето мимо этих мест проплывают теплоходы с туристами. А почему мимо? Всё лишь по той же причине: ни в Грешнево, ни в Рыбницах равнодушные “попечители искусств” не позаботились о приведении этих исторических мест в порядок. Нельзя больше мириться с душевной вялостью работников Ярославского художественного музея и областного отдела культуры. На могиле Александра Михайловича Опекушина должен стоять памятник, а в заброшенной сельской церкви — лучшего помещения в Рыбницах просто не найти — следует создать мемориальный музей скульптора, в котором могут быть представлены не только его работы, но и работы нескольких поколений его земляков — мастеров художественной лепки, украшавших в XVIII и XIX веках всемирно известные архитектурные ансамбли Петербурга, а также здания в Москве и Ярославле.

Обо всем этом говорилось в моей корреспонденции, опубликованной в “Известиях” в 1967 году. Прошло двенадцать лет, и я вновь приехал в Рыбницы. Николая Владимировича Опекушина я уже не застал в живых, его вдова Анна Павловна переехала в город. Пошел на кладбище. За церковью Всемилостивого Спаса, хлопающей на сквозняке ветхой дверью, пошел по тропинке к знакомым ориентирам — двум валунам, поставленным друг на друга. Еще издали заметил новый памятник. Читаю на весьма скромной плите: “Академик Александр Михайлович Опекушин”. Рядом под металли­ческой пирамидкой могила его внука, директора рыбницкой школы Николая Владимировича.

Подошла ветхая старушка, неподалеку убиравшая с могилы увядшие цветы, назвалась Софьей Сергеевной Шутовой. Спросила: не родственник ли? Нет, не родственник, отвечаю, просто приехал поклониться могиле знаменитого скульптора.

— Надо же, — удивилась старушка. — Значит, и в Москве его знают. Александра Михайловича смутно помню, а его брата Константина Михайло­вича как сейчас вижу. Церковным старостой был, да еще всякие ремесла затевал, школу ремесленную создал для здешних детишек. Говорят, шестьсот целковых серебром еще при царе пожертвовал на это дело, именем своего брата назвал эту школу. А еще нашу церкву Спаса Милостивого содержал в порядке. До чего красива была, когда с того берега или с водицы смотришь! Такой, видно, нигде нету. Пускай закрыли — говорят, мало верующих оста­лось, но зачем же кощунствовать, всяким проходимцам отдавать на разо­рение...

Это что-то новое. В тот давний мой приезд, помню, внутреннее убранство церкви было просто роскошным для сельского храма: цветные витражи, хоро­шей работы иконостас, с узором изразцовые печи, свисающие из-под купола мас­сивные бронзовые паникадила, под ногами также узорные чугунные плиты... А что сейчас?

За Софьей Сергеевной переступил порог церкви. Перешагиваем через битый кирпич, вывороченные чугунные плиты пола. В разбитые витражи с посвистом врывается ветер. Боже ты мой, будто Батый прошел! На месте иконостаса — пустые подрамники. Паникадила с отломанными подсвечни­ками. Чьей-то разбойничьей рукой разбиты изразцы печей — не иначе ломом или киркой.

— Кто же это так?

— А кто их знает, — пожимает плечами Софья Сергеевна. — Кто близко живет, говорят, что будто ночью приехали автомашины, вышли какие-то люди, а наутро — вот так... Каждое лето теперь какие-то городские приез­жают, иконы выспрашивают, Священное Писание, прялку иль еще чего там. Мода, говорят, теперь пошла такая: мы, деревенские, телевизор в красный угол, а городские еще — икону.

Подавленный увиденным, возвращаюсь к могилам Опекушиных. Опи­раюсь рукой о валуны, и вдруг пальцы прощупывают отверстия в камне — одно, второе, третье, четвертое... Да, никак, постамент, а под ним...

— Как же, как же, — говорит Софья Сергеевна, — ихний папаша здесь лежит, Михаил Евдокимович, а сверху голова евонная была из меди. Мария Федоровна, жена Константина Михайловича, продала голову-то какому-то, дай Бог память, Грабельникову или Поскребникову...

— Скребкову?!

— Ему — это точно. Марья Федоровна уже тогда не в себе была, головой, значит, слабая. Вскорости и померла от этого. А он, значит, медную голову в мешок и — в лодку. А потом постоял, подумал, скоро возвернулся и давай отдирать с каменьев медные украшения, табличку с евонным именем-фами­лией. И поплыл к ярославскому берегу...

Объяснил Софье Сергеевне, что бюст М. Е. Опекушина не исчез бес­следно, хранится в Ярославском музее.

Она возрадовалась:

— Надо же! Это хорошо — на людях... А с церквой как же?

Сказал, что поеду выяснять в сельсовет.

Председатель исполкома Боровского сельсовета В. В. Нагорнов спокойно выслушал мой взволнованный рассказ и бесстрастно сказал:

— Знаю. Сторож по штату не положен. Много раз вешали замки — сбивают. А чтобы создать там музей — где деньги взять? Да это и не по нашей части.

Вот так. Возвращаясь в Москву, я перебирал в памяти всякие детали своих впечатлений. И тут память связала фамилию старушки — Шутова — с чем-то полузабытым... Постой-постой, а не дочь ли она того самого Шутова, который должен был встретить посылку Александра Михайловича Опекушина с бюстом отца — Михаила Евдокимовича? Наверняка если не дочка, то какая-то родственница. Выходит, живая память о скульпторе еще не оборвалась, хотя прошло после его смерти много десятилетий. Тонкая теперь эта нить, и скоро и ее не станет. Наша деловая неповоротливость, пресловутая россий­ская расхлябанность укорачивают, прерывают историческую память. Мы бездумно и даже охотно разбрасываем камни, не думая о том, как трудно будет их собирать, как трудно будет склеивать черепки времени.