Страница 22 из 84
Приходя с работы, Елизавета Ильинична долго кипятила и полоскала рубашки, а затем отутюженные и накрахмаленные снова вешала в шифоньер. В ванной, на полочке, стояли помазок и бритвенный прибор Егора Васильевича. Висело его полотенце.
Чтобы не прослыть ненормальной, ей приходилось то и дело менять химчистки, поочередно сдавая костюмы и другие вещи Егора Васильевича. Она отдала в покраску старый кожаный реглан Егора Васильевича и, вдыхая свежий запах краски, с удовольствием представляла, как обрадуется Егор Васильевич и как непременно заметит, что старые вещи, если за ними следить, могут прослужить человеку долгие годы.
Все в доме говорило о присутствии хозяина, и Егор Васильевич часто смеялся над Елизаветой Ильиничной, говоря, что завидует ее мужу, поскольку лично ему такого счастья, увы, не выпало.
— Бессовестный, — улыбалась Елизавета Ильинична и на следующий день проделывала все заново.
Прошло тридцать шесть дней со смерти Егора Васильевича.
— Ты стал какой-то грустный, Егорша, — осторожно заметила Елизавета Ильинична.
— Почему-то все время хочется плакать... — отвечал Егор Васильевич. — Раньше ты спрашивала: у тебя плохое настроение? Я говорил: да. Не подписали процентовку или наряд закрыли на тридцать копеек меньше... Теперь все перевернулось, и тоска, если она приходит, невыносима.
— Ты что-то скрываешь от меня?
— Нет, что ты, Лиза.
Сегодня между ними не было душевного единства, и оттого обоим становилось неловко и печально.
— Давай прокатимся куда-нибудь на метро, — предложил Егор Васильевич. — Еще успеем.
Они проехали три остановки до Таганки и обратно.
“Если бы я мог — я бы умер второй раз. Но я уже ничего не могу... — думал Егор Васильевич. — Какое великое счастье — любить, и как мучительно оно дается”.
Медленно плыл вверх эскалатор.
— Знаешь, по чему я страшно скучаю? — спросил Егор Васильевич.
— По чему?
— По сигаретам. Так хочется долго прикуривать на ветру, жечь, ломать спички, прикурить, прислониться к дереву и думать. О чем-нибудь таком, понимаешь... Мимо идут люди, а ты предоставлен сам себе, и кажется, больше ничего не надо. В сущности, человека отделяет от окружающего мира совсем пустяк: книга, дым сигареты, мысли...
Елизавете Ильиничне стало тревожно.
— Что ты, Егорша, родной?..
— Да ну, — отвечал Егор Васильевич. — Это я так...
На улице было сыро и прохладно. Неприятно завывал ветер.
— Я теперь пойду, — сказал Егор Васильевич. — Ты прости.
— Как?
— Пойду. Нужно побыть одному. Это ничего, ведь я же приду завтра.
— Ничего, — слабо отозвалась Елизавета Ильинична — слезы переполняли ее.
— Только ты... Не надо. Ты улыбнись, вот что. Улыбнись!
Она улыбалась сквозь слезы, глядя в ту сторону, куда, как ей казалось, должен был уйти он.
Егор Васильевич не растворился. Он шел по мокрому тротуару, и сырой холодный ветер, то догоняя, то обгоняя его, перебирал набухшими листьями.
Плоти не существовало, но в том месте, где когда-то было сердце, что-то пульсировало и билось сейчас. Его невесомое сердце разрывалось от любви к этой женщине и от бессилия что-либо предотвратить. Он знал то, чего еще не знала она.
После сорокового дня ему полагалось оставить Елизавету Ильиничну навсегда.
Станислав Куняев • Директива Бермана и судьба Гомулки (Наш современник N1 2003)
Станислав КУНЯЕВ
Директива Бермана
и судьба Гомулки*
В середине шестидесятых годов прошлого века в Москве стали часто бывать поляки из влиятельной и богатой организации светских католиков, которая называлась РАХ (ПАКС). Они сотрудничали с патриотами-коммунистами Польши и одновременно искали союзников в России. Паксовцы начали приглашать в Польшу литераторов, близких Русскому клубу — Вадима Кожинова, Петра Палиевского, Олега Михайлова, Сергея Семанова, да и сами время от времени были гостями в наших домах.
Основателем ПАКСа, насколько помню по их рассказам, был офицер Армии Крайовой Болеслав Пясецкий. Арестованный советским НКВД в 1945 году, он вроде бы имел встречи в варшавской тюрьме с заместителем Берии генералом Серовым, после чего был выпущен на волю и постепенно создал сеть газет, журналов, церковных магазинов, объединил вокруг себя католиков, лояльных к России и советской власти, уводя их из-под влияния всемогущего кардинала Вышинского и его соратника Войтылы, нынешнего папы римского.
А когда началась израильско-арабская война 1967 года и польские евреи из коммунистического руководства, из государственного аппарата, из культурной среды стали выбрасывать партбилеты и отправляться в Израиль, Пясецкий вслед беглецам печатал статьи о том, что у настоящего поляка лишь одна национальность, неразрывно связанная с мощным инстинктом польской государственности... Вскоре у него якобы пропал юноша-сын, замурованные останки которого были обнаружены в подвале Дворца Правосудия Республики.
Все это осторожно рассказывали нам люди ПАКСа. С одним из них я познакомился у Вадима Кожинова. Не помню сейчас точно, в каком это было году (кажется, в начале восьмидесятых), не помню имени этого человека, но помню, что он передал нам толстую, страниц на сто, убористую рукопись, уже переведенную (весьма плохо) на русский язык, на титульной странице которой было напечатано: “Доктор наук Казимеж Мушинский. Краков. 1981 г. Псевдоним”. Думаю, что рукопись эта ни в социалистической, ни в демократической Польше не была издана, поскольку она посвящена роковому вопросу — польско-еврейской борьбе за высшую политическую власть в социалистической Польше.
Рукопись изобиловала такими фактами, подробностями и даже сценами из жизни польского истеблишмента, что было ясно: она написана рукой человека, тесно связанного со спецслужбами и знающего изнутри весь ход жесточайшей подковерной борьбы двух сил минувшей эпохи. В его повествовании то и дело встречается профессиональная информация, как будто взятая из оперативных сводок, недоступных ни историкам, ни простым смертным.
“4 сентября в 7 часов утра взлетел самолет в Москву с Я. Берманом на борту. Во второй половине того же дня его принял Л. Берия”.
“В период с 15 мая по 4 июля 1956 года президиум центрального комитета евреев заседал целых пять раз. В конце концов около 23.00 состоялась секретная встреча на квартире Я. Бермана. На ней присутствовали...”
“5 июля 1964 г. вечером в Варшаве в доме на улице Гжибовской на тайное заседание собрался Центральный комитет евреев в Польше... В заседании участвовали (идет перечень фамилий)... М. Ягельский прибыл к закрытию. Обсуждался ряд концепций борьбы с Гомулкой и его сотоварищами”.
“Михник поехал в Париж, где находился до 18.10.1965. Он жил у Р. Корнблута (ул. Поливэн, 9). В Париже Михник несколько раз встречался со знакомым своего отца банкиром из Нью-Йорка Йозефом Груссом. Грусс оказывал когда-то финансовую помощь Озему Шехтеру (отцу Михника). Он посещал также редакцию парижской “Культуры”, где вел долгие беседы с главным редактором Ю. Гедроичем.
Там он, в частности, запасся брошюрами под заголовком “Хамы и жиды”, которые теперь распространяются в Варшаве. В Польшу вернулся 19 октября...”
“Адам Михник-Шехтер имел разные связи с заграницей. В 1959 году его старший брат Лео-Ежи эмигрировал из Польши в Израиль. Другой брат Стефан Михник, бывший военный судья, имеет на совести 9 смертных приговоров лицам, которые впоследствии были реабилитированы. Он бежал в Швецию” и т. д.
Дальнейшее мое изложение этого сюжета во многом будет опираться на работу неизвестного мне Казимежа Мушинского, и если я в чем-то буду не прав или неточен, то лишь потому, что доверился этому, на мой взгляд, весьма серьезному источнику...