Страница 9 из 80
Все большую настороженность, раздражение и порою возмущение вызывают у меня люди, объявившие себя патриотами. Патриотов страдающих, истинных очень мало, а к ним примазались типы старой номенклатуры, и вот их номенклатурный патриотизм, подкрашенный афоризмами о России и русском народе, прославляет в основном ту гнилую среду со связями и рабоче-товарищескими отношениями. Они выручают друг друга, формально находясь порою в “разных лагерях”, они в культуру тянут давно знакомых проходимцев, лодырей, бездарей и, достигая криками негодования Кремля, молчат о лихоимстве и воровстве друг друга. Пользуясь бедствием настоящих патриотов, они на время заманивают их к себе, козыряя их именами и авторитетом, но это только на время. И они неискренни с ними. Как только грянет их номенклатурная победа, они отвернутся и позволят мстительным негодяям отделить от своего фальшивого патриотизма неугодных и вспомнить прежние правила кулуарной расправы. При любых режимах они здравствуют и притворяются защитниками “добра и света”. В провинции, в селе и в городах, где люди живут теснее и больше о ком-то знают, вся подлость общественного мгновения выпирает еще острее. Все заметней. Я не могу читать местных газет. Лучше их не видеть. Номенклатурная родня и ее давнишние выдвиженцы и слуги засидели полосы, как мухи. Ничего не изменилось. Во лжи и безнравственности измарались местные писатели. Они всегда были хуторскими, из камышовых зарослей, из болота. “У нас есть писатели, — говорил А. С. Хомяков, — которые смотрят на культуру как на дикость. Вот все по-настоящему дикое им кажется нормальным”. Такова и интеллигентная публика. Продажный, с мыльной совестью поэт пишет о благородстве. Гоголь плачет по этому городу.
В самый разгар банкета он вдруг исчезал, а когда уходят тайком, то кажется, что брезгуют. Жена не любила, если он приходил поздно. Слишком часто это повторялось. Такая работа. Сколько раз посылали с адресной папочкой куда-нибудь на Кавказ, в Сибирь. Много было раньше застольных праздников. А теперь он сбегает незаметно, высидеть банкет ему трудно. И в этот вечер он ушел после того, как трое встали и пропели “Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин”. Песня прозвучала как поминальная по великой стране. Какую-то политическую ерунду всегда пишут в газетах о седых людях, переживших войну. Все так понятно тому, в ком нет предрассудков, кто не попался на удочку политиков. В коридор вышли покурить журналисты, и один сказал:
— Может, какой-то молодой человек из казачьего хора будет потом рассказывать деткам своим. Скажет: “Они пели о Сталине, потому что не захотели в ту рыночную разруху при Ельцине забывать себя, пели о себе больше — были когда-то молодыми, одни воевали, другие видели войну в своем селе мальчишками, встречали победителей, привыкли жить и чувствовать свою великую державу и не могли в самом подлом и страшном сне представить, что держава будет гибнуть на их глазах при небывалой растерянности всего народа, смятого в один миг какой-то “адской машиной”, и при молчании тьмы-тьмущей пузатых генералов, хоронивших свою армию”. Что случилось? Как все вместе смогли разом потерять всяческое достоинство, отдать в руки “членов президиума”, проходимцев, политиков сауны и лакомой вольности “западных кругов” золотое царство спокойствия? Какая тоска! Они поют, а я думаю, — может, это поют последние. Молодежь этого не чувствует. Человек, не купленный политикой, нормальный человек, переживший во времена Сталина и раскулачивание, и битву за Москву, и послевоенный голод, и карточки на хлеб, и ссылку в тюрьму за три колоска пшеничных, не злится на Сталина — что это? Что сие значит? А это значит, что ему подсунули такую “справедливость”, которая убила его наивные надежды, и он увидел, что вырубают не делянки в лесу, а валится весь лес. И попробуй докажи ему, попробуй напомнить ему доклад Хруща о культе личности и репрессиях. Новые репрессии приняли другой вид, и репрессирована вся страна, и страны уже нет. Все бывало в нашей истории, но чтобы стояли от края до края заводы, чтобы миллионы не получали зарплату, чтобы Америка указывала нам и составляла расписание чуть ли не движения трамваев по нашим улицам и чтобы без единого выстрела отдать столько земель, где лежат кости предков, чтобы генерал оставил в Чечне тысячи русских пленных и в Малом театре за кулисами совал из своего кармана 10 тысяч долларов “на поддержку”, и эти подарки национальный русский театр принял, — нет, это в голове не укладывается! Но, может, все убьют и разложат до такой степени, что и этот казак из хора забудет троицу за столом, и всякое старое горе забудется. Смотри, они опять обнялись и уже пятый раз начинают эту песню о Сталине. Посмотрел бы на них тот артист, который “с вдохновением играл” маршала Жукова в кино.
— Да он уже давно превратился в мерзавца, — сказал другой и кинул сигарету в ведро.
— Может, всегда таким был.
— Одно полезно — время раскрыло всех.
А тот, кто ушел с банкета пораньше, лишив себя звания завсегдатая торжеств и юбилеев, налил дома в рюмочку водки и, вспомнив обнявшуюся троицу, пропел в душевном согласии с ними “Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет”.
По телевизору болтал одно и то же премьер Черномырдин (“Будем делать! И надо делать! Я убежден...”), и не было в его словах ни правды, ни убеждения.
Пропала Россия.
— Сегодня был в роще на книжном толчке. Мало привозят хороших книг. В основном ужасы, порнография, знахарство, магия, долларовые жития политиков. Но там торгует один парень, у него кое-что бывает замечательное. О Риме, Греции француза Гиро. По русской истории Иловайский, Костомаров, Татищев. И недорого.
— В Москве богаче выбор и цены дешевле. Сюда не везут.
— Уже и в провинции русская интеллигенция окосматилась западными куделями. А эти вороватые буржуи! Мне в подписном магазине сказала Таня: “Богатые у нас великих книг не покупают, покупают бедные”.
— Ты звонишь, а я читаю сейчас о монахе, старце Сампсоне. Это христианское чтение “Надежда”, издано в Германии в восемьдесят пятом году. Старец из богатого рода ушел в двенадцатилетнем возрасте в монастырь, а тут и революция. Иподьяконствовал в двадцатом году будущему патриарху Алексию I. А потом тюрьмы, ссылки, умер в семьдесят девятом году в Москве. Среди нас жили святые, а мы что знаем? На ночь так успокаивает такое чтение. В России никогда не бывает потерянным все до конца, и сейчас так же, только либералы замалчивают это, им невыгодно, они на Америку работают, а мы тоже хороши, лезем с ними в дискуссию, вместо того надо бы просто показать величавость и преданность веками не исчезающих в стране чудных праведных близких людей, в коих неистребима душа России. Молитва не очищает, говорит старец, если при этом не каяться. Я думаю, новый губернатор потому не поцеловал икону при “короновании” в Законодательном собрании, что не хотел казаться (как некоторые демократы), еще не готов, может, к смирению, какое наверняка есть в душе у его матушки, и это правильно, зачем подыгрывать? Всему, может, свой час. Нужна абсолютная чистота сердца.
— Время отлучило от Бога и хороших людей.
— Да старец говорит (вот у меня книжка в руках): “Богопознание невозможно приобрести книгами, а только молитвенным деланием, плачем и воплем”. А все-таки обидно — какое горе случилось с русским народом, раньше сам государь молился и христосовался, а сейчас как будто стесняются, и по-прежнему, когда стоит кто-то рядом с священником (ну, президент с патриархом) — два мира стоят, тяжело смотреть. Трагедия. Вот старец говорит: “Кто не молится — от духа сокрушенна и смиренна — горох кидает о каменную стену”.
— Ты как молишься?
— Что спрашиваешь грешника! Когда читаю святые книги, лью слезы, а человек все же светский, все еще светски-советский — так скажем. Ведь притворяться на миру — это тоже грех. По шесть часов пел молитвы старец с монахом. О старце Иоанне Кононове рассказывает: “Как он любил все отдавать! От него прятали и сахар, и соль, и крупу. Все отдавал. Книжки отдавал, иконы. Была такая любовь”. Иоанн сидел двенадцать раз. Под Ставрополем служил после войны. Недалеко от нас. А нам что-то советские журналисты не сообщали. Теперь один скоморох пера (недавний блюститель крайкомовской веры) чуть ли не в рясе выступает на первой полосе в день святой Пасхи: “светлый день, это наш светлый день”. И ты, братец, ходишь в Пушкинскую библиотеку жевать чужие журналы, которые субсидирует американец Сорос.