Страница 81 из 87
И безмолвна, кротка, серебриста
Эта полночь за дымкой сквозной,
Видит только, что вечно и чисто,
Что навеяно ею самой.
Зима сменилась весной.
Они вместе, и ничто не мешает их любви. В комнате полумрак, и только свечи теплятся светлыми пятнами, таинственно освещая стены. Из открытого окна, из темноты тянет дурманящей пряной прохладой. За рекой безумно и влюбленно поют соловьи. Кажется, весь мир затаился и замер в предчувствии какого-то чуда. Вокруг совсем тихо, слышны только одинокие всплески воды на реке и тайные вздохи весенней ночи. Где-то далеко звонят к заутрене.
Фет не может поверить в свое счастье.
...Среди людей так часто двое
Равно постигнули земное,
Затем, что стали высоко,
И оба сердца пышут страстью,
И оба сердца рвутся к счастью,
А счастье вечно высоко.
Критик Н. К. Михайловский так отозвался о его любовной поэзии: “Фет — это “шепот, легкое дыхание, трели соловья”, безглагольное стихотворение, безначальный конец, бесконечное начало, словом, нечто архаическое, а следовательно, и любовь он может понимать только в самом возвышенном смысле”.
Я. Полонский также удивлялся: “По твоим стихам невозможно написать твоей биографии”. Б. А. Садовский утверждал, что любовь Фета (и его поэзия) тысячами нитей сплетена соловьями, пением у рояля в майскую лунную ночь, со смертью. Садовский первым отметил, что любовная лирика Фета не антураж, а апофеоз любви, пережившей смерть!
Стихотворения Фета на редкость автобиографичны.
Об этом же говорит в своем очерке о Фете В. Ф. Саводник в начале века: “Особую группу среди любовной лирики Фета составляют довольно многочисленные пьесы, навеянные воспоминанием о какой-то погибшей юношеской любви, погибшей по его вине и оставившей в душе поэта никогда не заживающую рану”.
И. С. Тургенев, с которым А. Фет дружил на протяжении многих лет (они имели рядом имения), заинтересовал Полину Виардо стихами Афанасия Фета, и она подготовила ряд романсов, среди которых на первом месте были: “Шепот, легкое дыханье”, “Тихая звездная ночь”, “Я долго стоял неподвижно” и др. (Стихотворения, связанные с Еленой Лазич, а точнее, с памятью о ней, были опубликованы в “Москвитянине” за 1852 год, № 6.)
Опять любовное свидание. Камин, отблески холодного огня, майская ночь, раскрытый рояль, изумительное пение и трели влюбленного соловья, заглушающие поющий женский голос...
Серебряная ночь глядела в дом...
Она без свеч сидела за роялью.
Луна была так хороша лицом
И осыпала пол граненой сталью;
А звуки песни разлились кругом...
В такие минуты Фет сидел неподвижно, безмолвно, стараясь не нарушить эту удивительную картину: прелестную головку с копной чудесных волос, склоненную над роялем, всю ее хрупкую фигурку с красивой наготой стремительно взлетающих рук: “Бывало, все разойдутся по своим местам, и время уже за полночь, а мы при тусклом свете цветного фонаря продолжаем сидеть в алькове на диване. Никогда мы не проговаривались о наших взаимных чувствах”. А в другой раз он вспоминал: “Беседы наши по временам повторялись. С утра иногда я читал что-либо вслух в гостиной, в то время как она что-нибудь шила”. Казалось, все шло хорошо. Встретились две родственные, понимающие друг друга души. Фет обязан просить ее руки, а дальше наступит безмятежное счастье безоблачной семейной жизни — тепло домашнего очага, очаровательная супруга, многочисленные хорошенькие дети вокруг!
Но... в 1849 году он пишет Борисову: “Я ... встретил существо, которое люблю — и, что еще, глубоко уважаю... возможность для меня счастия и примирения с гадкой действительностью... Но у ней ничего и у меня ничего — вот тема, которую я развиваю и вследствие которой я ни с места...”
Сохранилось несколько упоминаний о Лазич в переписке с Иваном Петровичем Борисовым. Именно с ним Фет откровенен и искренен. В 1850 году Фет признавался: “ С тобой, мой друг, я люблю окунаться душой в ароматный воздух первой юности, только при помощи товарища детства душа моя об руку с твоей любит пробегать по оврагам, заросшим кустарником и ухающим (так в тексте. — И. С. ) земляникой и клубникой... но один я никогда не уношусь в это детство — оно представляет мне совсем другие образы — интриги челяди, тупость учителей, суровость отца, беззащитность матери и переживания в страхе изо дня в день...”.
Драма назревала: “О моей сердечной комедии молчу — право нечего и сказать, так это избито и истерто” (июнь 1850 года).
1 июля 1850 года он совершенно категоричен:” Я не женюсь на Лазич, и она это знает”.
С этой поры он обречен на духовное одиночество.
Фет, по собственному признанию, пытался убедить ее, что не может быть счастливого брака, когда оба не имеют достатка: “Я ясно понимаю, что жениться офицеру, получающему 300 руб., без дому, на девушке без состояния значит необдуманно и недобросовестно брать на себя клятвенное обещание, которого не в состоянии выполнить”.
В мае 1851 года Фет еще раз приезжает в Березовку к Бржеским. Опять весна, безумствуют в садах и за рекой соловьи, но теперь Фет уже считает возможным жаловаться Алексею Федоровичу на “томление, которое выражалось в письмах хорошо знакомой им девушки”. Бржеский советует Фету съездить к Елене, чтобы “постараться любыми усилиями развязать этот “гордиев узел”. Фет не поехал. Как заметила по этому поводу Т. А. Кузминская, долгие годы знавшая Фета, “он всегда помнил себя прежде всего. Практическое и духовное в нем было одинаково сильно”.
Как позднее признался Фет: “Я виноват; я не взял в расчет женской природы и полагал, что сердце женщины, так ясно понимающей неумолимые условия жизни, способно покориться обстоятельствам. Не думаю, чтобы самая томительная скорбь в настоящем давала нам право идти к неизбежному горю всей остальной жизни”.
В это время он уже собирался в Питер, мечтая серьезно заняться переводами.
Пора, пора из теплого гнезда
На зов судьбы далекой подниматься...
Он развивал свои мысли далее: “Может быть, это будет еще худшее худо — но выбора нет. Если мне удастся устроить это дело — к черту все переводы в Питер, засяду в деревне стричь овец и доживать век”.
“Итак, что же — жениться — значит приморозить хвост в Крылове и выставить спину под всевозможные мелкие удары самолюбия. Расчету нет, любви нет, и благородства сделать несчастие того и другой я особенно не вижу”.
Это, пожалуй, самое главное признание. Он не хотел сделать несчастной ту, которую сильно любил, а женившись при ограниченных средствах, он еще меньше имел шансов выбраться из кромешного ада бесперспективной провинциальной армейской жизни.
Полный разрыв толкнул ее на отчаянный шаг. В общем, это не скрывал Фет: “Ты отстрадала, я еще страдаю”, или: “Как тебя умолял я — несчастный палач” и много других примеров имеется в его стихах.
В его памяти вставали все новые факты и подробности, оправдывающие его перед самим собой: “В последнее время мне не удалось побывать у Петковичей, но на походе чуть ли не всему полку пришлось проходить мимо Федоровки, и притом не далее полуверсты от конца липовой аллеи, выходившей в поле. Сам Карл Федорович (командир полка. — И. С. ) с нами походом не шел, иначе, подъехав к левому его стремени, я считал бы себя безопасным от всякого рода выходок собравшихся в кучку с левой стороны походной колонны зубоскалов. Чтобы избежать заведомо враждебной среды, я безотлучно шел в голове полка, перед трубаческим хором, начинавшим играть по знаку штаб-трубача при вступлении во всякое жилое место. Мои поездки к Петковичам не могли быть неизвестны в полку, но едва ли многие знали, где Федоровка. Душа моя замирала при мысли, что может возникнуть какой-нибудь неуместный разговор об особе, защищать которую я не мог, не ставя ее в ничем не заслуженный неблагоприятный свет. Поэтому под гром марша я шел мимо далекой аллеи, даже не поворачивая головы в ту сторону. Это не мешало мне вглядываться, скосив глаза влево, и — у страха глаза велики — мне показалось в темном входе в аллею белое пятно. Тяжелое это было прощание”.