Страница 23 из 87
— Ты не отпирайся! Пердилкина ты, по морде твоей и ухватке вижу. Ничего не можешь, только воздух портишь. Всю жизнь у дороги рубли сшибала, ни хрена никому полезного не делала, с молодых ногтей где-нибудь в станционном буфете или на складе воровала... А теперь на тебе! Номенклатура, паек, заграница, я тоже хочу, а то из пулемета коммунистов... Жалко, что мне нельзя тебя из пулемета. У меня лучше бы, чем у тебя, получилось. А ну, иди сюда. А ну, вертайся, гадина!
— Это тебе не тридцать седьмой год, — крикнула баба, захлопывая дверь в хату. — Не смей сюда ходить. Кобеля спущу...
— Николай, оставь ее, нашел с кем связываться, — криво улыбнулся Тыковлев. — Не тронь говно, оно и вонять не будет.
— А я что, ее трогал? Она же первая полезла, — недовольно ответствовал охранник. — Садитесь, поехали дальше. Колесо сменили.
Машина вновь покатилась по шоссе с его бесконечными выбоинами и ухабами. Минут пять все неловко молчали.
— Неприятный случай, — нерешительно начал Тыковлев. — Как ты думаешь, она меня узнала или так вообще высказывалась?
— Скорее всего, не узнала, — нехотя ответил Николай.
— Неприятный случай, — повторил Тыковлев. — Она, ясно, хабалка, но что ей возразишь? Конечно, есть у нас привилегии, есть номенклатура. И на дачу мы с тобой на казенной машине ездим. Злоупотребляем служебным положением, значит. А она все это видит. Как, впрочем, и миллионы других, таких же, как она. И за границу ей хочется. И хорошей колбасы, и икорки... А не купишь. Магазин пустой. Да. Надо ускорять реформы, надо демократизироваться. Нет другого пути...
Глядя на затылок охранника, Тыковлев понял, что тот не согласен.
— Чего молчишь? Хоть баба и отвратная, но права она во многом...
— А в чем она права? — раздраженно обернулся к Тыковлеву Николай. — За границу ей хочется. Пойди, купи путевку, если деньги есть. Не так уж это сейчас и дорого стоит. Или она дипломатом хотела бы быть? Тоже ответ ясный: иди в ИМО или еще куда, учись. Авось выучишься, и пошлют тебя. Только, ей-Богу, всю жизнь такие, как она, от учебы отлынивают. На машине черной хочется тебе ездить? Ну, так работай. Добивайся. Может, получится, а может — и нет. Вас что, просто так, с бухты-барахты в эту машину посадили, товарищ Тыковлев? Или вы прежде, чем в такую машину сесть, и на фронте повоевали и вдосталь на разной рядовой работе погорбатились? Я вашу биографию читал. Нам ее знать положено. Думаю, что вы в секретари ЦК не зря попали. А она что? Может быть, на целину ездила? Может быть, БАМ строила? Держу пари, за километр любое общественное дело всю жизнь стороной обходила. Морковку на своих грядках дергала да из буфета все, что плохо лежит, домой перла. А теперь, ах-ах, это почему же мне спецпаек не дали? Ах-ах, это почему же я не номенклатура? Икрой меня не кормят и балыком не потчуют. Это же такая несправедливость! Я вас за это, товарищи коммунисты, из пулемета перестрелять готова. И вы, Александр Яковлевич, на это ничего возразить не можете? Или не хотите? Ну, сказали бы ей хоть, что икру нигде во всем мире в каждом доме ложками не едят. Осетров на всех не хватит. Да, у нас по банке дают номенклатуре, а на Западе по полбанки, наверное, покупают себе на праздники некоторые особо экстравагантные толстосумы. Все остальные потребляют ее вприглядку.
— Но все, кто хочет, могут купить ее, если есть деньги, — запротестовал Тыковлев.
— А вы думаете, что у таких Пердилкиных, то бишь Вороновых, икры или колбасы в доме нет? Давайте вернемся, откроем ее холодильник, — предложил Николай. — Они, бедные, несчастные, неноменклатурные, давным-давно через знакомых и родственников по блату, а то и вовсе бесплатно со всех складов любой дефицитный продукт так тянут, что только треск по всей стране идет. А потом на дефицит жалуются. Советская власть виновата. Да вы в ЦК того не имеете, что они имеют, а еще канючат. А знаете почему? Потому что воровать хотят еще больше. Богатства-то кругом какие! Голова кружится. Денег наворовали мешки. Ну, может, не эта баба — жулики покрупней. А заявить — я богатый, что хочу, то и ворочу, а тем более купить за эти деньги завод или нефтяную вышку — нельзя. Обидно им это. Ну как же тут не захотеть эту власть исполосовать из пулеметов. Вы, думаете, они за реформы? За социализм с человеческим лицом? Как бы не так. Если дорвутся до власти, они вам свое лицо покажут. Такая справедливость настанет, что не обрадуетесь.
— Да кто же их таких будет до власти-то допускать? — улыбнулся Тыковлев. — Есть, конечно, в нашем обществе разные люди, есть и такие, о которых ты сейчас говоришь. Но не для них и не ради них реформы, перестройка. Михаил Сергеевич о советском народе думает, о подавляющем большинстве. Разве наш народ сам себя обворовывать собрался? Разве он развала государства хочет? Плохо ты, Николай, про наших людей думаешь.
— Это все слова про народ, — смутился Николай. — А как до дела дойдет, никакого народа видно не будет. Кто посмелее да понаглее, вперед вылезет, а остальные уши прижмут и на пузо лягут. Вот такие вылезут, как наша Пердилкина. Она уже лезет. Она уже обнаглела до того, что в открытую вам грозится в присутствии охраны. Вы думаете, она такая смелая, отчаянная? Ничего подобного, просто она и такие, как она, почувствовали слабину. Извините, что так говорю. Но слабину мы даем все больше и больше, а они все наглеют и наглеют. Добром этого не кончится. Я недавно у себя на парткоме был. На новую должность утверждали. Секретарь парткома спрашивал, знаю ли, куда в случае чего оружие повернуть. Я сказал, что знаю. И поверну без колебаний.
— Молодец, Николай. Правильно ответил, — поддержал охранника Тыковлев, но вдруг почувствовал, как по спине его пробежали мурашки.
* * *
Ельцин сидел за письменным столом своего кабинета в здании МГК КПСС. Было уже часов шесть вечера. Начинало смеркаться. Верхний свет в кабинете был выключен. Горела только настольная лампа, высвечивающая проступающую седину в тщательно уложенных лакированных волосах нового московского начальника. Ельцин мрачно молчал, глядя поверх головы посетителя, сидевшего в кресле у приставного столика и деловито переворачивающего какие-то бумаги в своей видавшей виды кожаной папке.
Помолчав еще несколько минут, Ельцин откашлялся и осведомился у посетителя, как поживает Тыковлев и как там идут дела в отделе пропаганды. Посетитель поднял глаза и почувствовал крепкий запах водочного перегара. Но Ельцин не был пьян, он только что, по своему обыкновению, поспал, попил чаю и готовился развивать лихорадочную вечернюю активность, демонстрируя коллегам и подчиненным способность секретаря МГК трудиться, невзирая на время суток.
“От него всегда перегаром несет, — подумал посетитель, вспомнив рассказы коллег, настрого предупреждавших без особой нужды в Свердловск не заезжать, если не хочешь попасть в обязательную сауну с бесконечным застольем у хозяина области. — Ведро за вечер выпивает!”
— Давайте обсудим вопросы предстоящего актива. Но коротко и предметно, — как бы намеренно затягивая слова и в то же время отрывисто, начал Ельцин. — Времени у нас не очень много. Положение в Москве, как вы знаете, сложное. Есть сопротивление перестройке. Саботаж идет, понимаешь. С секретарями райкомов я разобрался. Кого поснимали, кто со страху из окна выпрыгнул. Теперь занимаюсь торговлей. Сплошное воровство, блат, куда ни глянь. Хожу вот с Ильюшиным, — кивнул он в сторону помощника, — по магазинам, проверяю. Он мне, конечно, помогает. Прихватит какую-нибудь девчонку-продавщицу, поработает с ней, чтобы она, значит, начала рассказывать. Потом уже я вступаю в дело. Недавно большой мы с ним разгром в Смоленском гастрономе учинили. Везде одно и то же. Я первый слой этой накипи снял. А ряска опять сомкнулась. Они все между собой повязаны. Я тогда второй, третий слой снял. Теперь понял, что это не решение вопроса. Кадры надо брать со стороны и привозить в Москву, чтобы, понимаешь, связей у них здесь не было. Вот беру сейчас кадры из Свердловска. Лучше, кажется, становится. Но я на этом не остановлюсь. Следующий пункт программы — здравоохранение, больницы. Ходил и туда. Полное безобразие. Как с трудовым человеком обращаются! Вы, москвичи, привыкли к этому состоянию, не видите ничего вокруг себя. А я вижу. Москва живет хуже, чем другие города Союза. Вот до чего довели город прежние руководители. Но я все это поправлю, — устремил пустые голубые глаза на посетителя Ельцин. — Все будет делаться последовательно, но настойчиво и неотвратимо. Сейчас здравоохранение, потом городской транспорт, потом еще. Я заставлю Моссовет работать. Город в жутком состоянии, а они по заграницам ездят. Уже сорок или пятьдесят городов-побратимов завели. Городов за границей хватать не стало, так придумали теперь партнерские связи еще и с городскими районами развивать. Лишь бы по заграницам болтаться и командировочные в валюте получать. А народ пусть себе живет кое-как. Надо, чтобы народ, рабочий класс все это болото осушил и вычистил, — хлопнул рукой по столу Ельцин. — Пора ликвидкомы из рабочих создавать и посылать на места. Если делать перестройку, так делать. Активизировать партактив! Надо показать людям перспективу. Вот так должно быть построено мое выступление на партактиве. Не вздумайте повторять гришинскую жвачку. Честно, решительно, открыто и, если надо, резко... Нам надо восстановить авторитет МГК среди масс, провести актив по-новому. Какие у вас на этот счет есть соображения?