Страница 37 из 40
Но и начальствующим лицам надлежит понимать врученную им власть как ответственность “за всякую слезу и вздох угнетаемого человечества” (Иннокентий). Святитель Филарет истолковал происхождение и природу самодержавной власти следующим образом: “... Бог, по образу Своего Небесного единоначалия, устроил на земле царя, по образу Своего вседержительства — царя самодержавного, по образу Своего Царства непроходящего, продолжающегося от века и до века, — царя наследственного”. Самодержавие не отрицает человеческую свободу, а основывается на ней. Повиновение народа царю выражается не в покорности бессловесных рабов, а в свободном волеизъявлении каждого человека: “Повинуйтесь, как свободные. Повинуйтесь, и пребывайте свободны”.
Таковы некоторые “духовные основы” деятельности императора Николая, главным свершением царствования которого митрополит Филарет назовет торжество начал законности — “правды царевой” (т. 1, с. 418).
Интересный фактический материал о придворной жизни, о детстве, обучении и взглядах будущего императора содержат опубликованные в книге сочинения самого Николая Павловича — “Воспоминания о младенческих годах”, “Письмо к профессору морали Аделунгу 1813 г.” и первая часть “Записок” (т. 1, с. 69—84). Примечательно, что воображение юного царевича было покорено умом и государственной мудростью римского императора и философа Марка Аврелия, а главное, по словам Николая, “что он не говорил пустых фраз, но действовал по плану, глубоко и мудро обдуманному, никогда не отступая от принятого пути”.
“Записки Николая I” (т. 1, с. 81—112) являются ценнейшим источником по истории междуцарствия 1825 г., событий 14 декабря 1825 г. и следствия по делу декабристов. Записки адресованы “детям”, их отличают прямота и откровенность. Автор дает понять, что вступление на престол не было для него желаемым событием. Но решение занять престол после смерти Александра I и отречения Константина Павловича Николай принял, следуя своему пониманию долга и зная о том, какая ему угрожает опасность. О существовании широкого военного заговора стало известно накануне. “Я предчувствовал, — писал Николай I, — что, повинуясь воле братней, иду на гибель, но нельзя было иначе...” (курсив мой. — В. В. ). “Записки” содержат подробный рассказ о восстании на Сенатской площади и о первых допросах декабристов. Монарх, до последней минуты не желавший омрачать первый день царствования пролитием “крови подданных”, объяснял свои действия государственными соображениями: “... я видел, что или должно мне взять на себя пролить кровь некоторых и спасти наверно все; или, пощадив себя, жертвовать решительно государством”. Позднее Николай I напишет в духовном завещании: “Благодарю славную верную гвардию, спасшую Россию в 1825 году” * (курсив мой. — В. В. ). Спасение Отечества от беззакония и крамолы видел в событиях 14 декабря 1825 г. митрополит Филарет. Николай I, по его словам, “в первый день царствования сделался избавителем царства” (т. 1, с. 417).
На протяжении всего царствования Николай I ни разу не усомнился в легитимности своей власти и в том, что никакие потрясения не лишат его народной любви и поддержки. “Кто осмелится нас атаковать? — задавался он вопросом в 1830 г., в разгар новых революций в Европе и роста там антирусских настроений. — А если кто и осмелится, то я найду надежную опору в народе” (т. 1, с. 115). Рассказ очевидца о холерном бунте на Сенной площади в Петербурге в 1830 г. (т. 2, с. 99—103) выглядит свидетельством авторитета царя в народной среде и его большого личного мужества при усмирении бушующей толпы. “Православные, что вы делаете? — воскликнул Николай на площади. — Забыли Бога! Забыли обязанности ваши и производите беспорядки! На колени!” И толпа, повинуясь, опустилась на колени...
Ярким воплощением николаевского наследия — триады “Православие, Самодержавие, Народность” на многие десятилетия стал воинский клич “За Веру, Царя и Отечество!”, доступный и близкий пониманию каждого русского человека. Вот уж поистине подлинный девиз освободительного движения в России, поднимавший армию и народ на защиту родных пределов от внешнего врага! В марте 1848 г., в разгар европейских революций, этот призыв прозвучал в манифесте Николая I (т. 1, с. 121), возвещавшем об угрозе нового похода мятежных сил Западной Европы против России. Память о 1812 г. была еще очень жива. Перед лицом внешней угрозы верховная власть твердо заявила о готовности отстаивать свободу страны вместе с народом, подчеркивая преемственную связь с прежними поколениями защитников Отечества и свою верность преданиям старой Руси: “По заветному примеру Православных Наших предков, призвав в помощь Бога Всемогущего, Мы готовы встретить врагов Наших, где бы они ни предстали, и, не щадя Себя, будем в неразрывном союзе с Святою Нашей Русью защищать честь имени Русского и неприкосновенность пределов Наших”.
В сборнике опубликована часть обширной переписки Николая Павловича с членами императорской фамилии, высшими сановниками, архиереями православной церкви и др. лицами (т. 1, с. 134—195).
Переписка Николая I с великим князем Константином Павловичем (сентябрь 1826 — январь 1827 гг.) открывает сведения о разногласиях между братьями по важным вопросам — таким, как порядок тогда уже состоявшегося суда над декабристами и расследование заговора в Царстве Польском. Николай убежден в правовой безупречности суда по делу декабристов, которым “мы у себя в России дали пример процедуры чуть-чуть не с участием представителей, показав этим самым перед всем миром, насколько наше дело было просто, ясно и священно”. Но Константин был далек от восторгов по адресу “петербургского суда”. Он ссылался на авторитетное для него общественное мнение “конституционных стран”, отказавших этому суду в “компетентности и правосудности” из-за закрытости заседаний и отсутствия “гласной защиты” обвиняемых. Константин пытался привить царствующему младшему брату некоторые европейские понятия: “В конституционных странах суды должны быть постоянные, а процесс публичным”. Но его наставления никак не повлияли на образ мыслей Николая I, склонного в борьбе с крамолой “действовать, насколько возможно, законно и, следовательно, не изобретать ничего, а руководствоваться примерами прошлого”. В сентябре 1826 г. царь известил брата о своем намерении назначить чрезвычайный, хотя и “почти некомпетентный” и не вполне законный, суд для арестованных заговорщиков-поляков, готовивших восстание в Царстве Польском — конституционном в ту пору государстве. Но Николай считал, что “нельзя колебаться в выборе формы, раз опасность настолько очевидна”. Взгляд Константина на дело польских заговорщиков заметно отличался от николаевского. Великий князь требовал неукоснительного соблюдения законных форм. Обвиняемые нашли в его лице заступника, заявившего монарху, что участники заговора с их “планами” (вернуть краю независимость. — В. В. ), “как они ни виновны и ни преступны, уже в своем положении всегда найдут извинение в глазах мыслящих людей всех веков”. Николай I уступил брату в деле устройства польского процесса, обещая “строго держаться в этом случае требований закона”. До восстания 1830 г. и бегства Константина Павловича из Польши оставалось менее четырех лет...
В публикуемом письме Николая I великому князю Михаилу Павловичу от 3(15) февраля 1837 г. находим важные суждения царя об истории конфликта и дуэли А. С. Пушкина с Дантесом. Николай Павлович выступил в роли беспристрастного судьи. Оправдывая участие Дантеса в дуэли как следствие “дерзкого письма” поэта посланнику Геккерену и сожалея, что Пушкин “не вытерпел”, он назвал главным виновником случившейся трагедии Геккерена, который “точно вел себя как гнусная каналья”, “сводничал Дантесу”. О личном отношении Николая I к Пушкину и его трагической гибели более обстоятельно писала дочь императора — великая княгиня Ольга Николаевна: “Папа, который видел в Пушкине олицетворение славы и величия России, относился к нему с большим вниманием (...) Папа был совершенно убит и с ним вместе вся Россия, оттого, что смерть Пушкина была всеобщим русским горем. Папа послал умирающему собственноручные слова утешения и обещал ему защиту и заботу о его жене и детях (...) Папа освободил Пушкина от всякого контроля цензуры. Он сам читал его рукописи. Ничто не должно было стеснять дух этого гения, в заблуждениях которого Папа никогда не находил ничего иного, как только горение мятущейся души” (т. 2, с. 167).