Страница 30 из 40
Где отыскать мне причину?
Кто тебя в дом пригласил?
Тень ты всего лишь, а сразу
сколько наделал мне бед,
все не окинешь и глазом!” —
крикнул, разгневан, поэт.
“Я и добра же податель, —
ветер промолвил в ответ, —
тело имею, приятель,
тени без тела ведь нет.
Пусть я невидим, но сила
движет моим естеством,
смелость дала, окрылила,
вот и влетел я в твой дом!”
На древнегреческую глиняную статуэтку,
изображающую сфинкса
Сфинкс задумался, но о чем?
Неужели вновь вспомнил Эдипа?
Всех веков потерял он счет
и куда так странно глядит он?
Лик прекрасен, но лапы льва
и орлиные острые крылья,
а вокруг небес синева,
вот что древние сотворили!
На картину Д. Левицкого
“Ен. Хрущева и Е. Н. Хованская”
Приятна эта встреча,
легка, как менуэт.
Густеет сумрак. Вечер
струит закатный свет.
Насмешлива улыбка,
и как ответить ей?
Движения так гибки
и ясен взор очей.
Начало ли романа
или совсем не то?
И все же, как ни странно,
припомнился Ватто.
Спас преображения
Станиславу Юрьевичу Куняеву
Было тихим зари рожденье.
Шелест слышался птичьих крыл.
Ведь сегодня Преображенье, —
вспомнил я и окно раскрыл.
Пахло яблоком, свежим сеном,
и такая была благодать:
лес и луг показались вселенной,
и вдруг мне захотелось летать...
вместе с птицами в небе кротком,
вместе с пчелами, дух затая;
плыло облако, будто лодка,
и его сияли края.
Пахло яблоком, плыли тени,
утра был удивительный час.
В Праздник Светлого Преображенья
улыбался задумчиво Спас.
1984
Дорогой Станислав Юрьевич!
Был в изд-ве “Современник”, где меня встретили очень приветливо. Мой редактор — молодой Борис Николаевич Романов мне очень понравился. У него, оказывается, издан (составленный им) сборник “Русский сонет”. Я его читал, но тогда не знал, что это Романов, мой будущий редактор. Хорошо меня встретил Л. А. Фролов. Романов сказал, что изд-во дает мне 6 печ. л. В значительной мере всем этим я обязан Вам, Станислав Юрьевич! Я получил у Бориса Николаевича копию Вашего отзыва, прочел ее и не нахожу слов, чтобы выразить Вам мою благодарность и признательность. Такого роскошного отзыва я не ожидал. Я счастлив Вашим отношением к моей скромной музе; кроме всего — сам отзыв прекрасное литературное произведение. Буду хранить его как драгоценность. Я очень рад, что Вам понравились именно те стихи, которые я считал и считаю лучшими и среди них “...Часто молвила ты...” (оно написано скоро после смерти Шуроньки — жены моей).
Мне очень понравилась Ваша мысль назвать книгу “Птица Солнца” — от этого она вся засверкает (помните: у А. Белого “Золото в лазури!” Красиво). Очень надеюсь, что Вы напишете предисловие.
Остаюсь преданный Вам
В. М. Василенко.
P. S. Согласен с “неудачными”, Вами отмеченными вещами.
Мне очень понравился Ваш Сережа! Он замечательно умный и культурный молодой человек, очень тонко и по-своему чувствующий поэзию.
11 октября 1984 г.
В.КАЗАРИН • Классика и мы: диалог с Чеховым о гражданской войне (Наш современник N12 2001)
Владимир Казарин
КЛАССИКА И МЫ:
ДИАЛОГ С ЧЕХОВЫМ О ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЕ*
100 лет назад, в апреле 1900 года, Художественный общедоступный театр приехал из Москвы на гастроли в Севастополь и Ялту, чтобы показать больному А. П. Чехову среди прочих спектаклей его “Дядю Ваню”.
100 лет назад на крымской земле в присутствии драматурга впервые прозвучали со сцены исполненные тоски по будущему слова доктора Астрова, завершавшие его рассказ о смерти на операционном столе под хлороформом железнодорожного стрелочника: “Сел я, закрыл глаза — вот этак, и думаю: те, которые будут жить через сто-двести лет после нас и для которых мы теперь пробиваем дорогу, помянут ли нас добрым словом?” (с. 64)**.
За тех, кто будет перечитывать “Дядю Ваню” в 2100 году, мы, естественно, отвечать не можем. Но слова “сто лет после нас” обращены прямо к нам, к каждому из нас — из года 2000-го. В результате — мы уже не просто читатели или зрители. Сам А. П. Чехов позвал нас даже не в собеседники, но в судьи. Oн числит нас носителями истины. Писатель думает, что уж мы-то — те, кто придет в этот мир через 100 лет после него и его героев, — будем знать правду.
Таким образом, для нас, современников из года 2000-го, ЭТО уже не просто пьеса, не просто “сцены из деревенской жизни в четырех действиях”. Это диалог, в который вступают с нами автор и его герои через век, через столетие.
Слова Астрова, которые я процитировал, сказаны им в первом действии. Факт, что они важны для героя и драматурга, подтверждается тем, что они будут повторены. Астров в четвертом действии сам ответит на вопрос, который задаст нам в действии первом: “Те, которые будут жить через сто, двести лет после нас и которые будут презирать нас за то, что мы прожили свои жизни так глупо и так безвкусно, — те, быть может, найдут средство, как быть счастливыми ” (с. 108).
Таким образом, доктор Астров, во-первых, считает, что мы будем плохо думать о своих предшественниках, а во-вторых, надеется, что мы-то, видимо, будем жить, в отличие от них, совсем иначе.
Давайте примем предлагаемую нам роль собеседников и посмотрим на пьесу “Дядя Ваня” как на адресованное нам через столетие письмо, обращение, исповедь, — ожидающие нашего просвещенного, умудренного опытом времени суда.
Главное впечатление, которое остается от чтения “Дяди Вани”, понятого как адресованная нам часть диалога, — пугающая схожесть всего прочитанного с той жизнью, которую мы ведем сегодня. Отличия есть, но они только в пропорциях той беды, которая одинаково постучалась и к ним, и к нам. Например, проблема всякого рода дурмана, который призван помочь спрятаться от жизни, у них стоит еще по-детски: Войницкий пытается украсть у Астрова баночку безобидного по нашим сегодняшним понятиям морфия. Правда, мы помним, что А. К. Толстой умер за 25 лет до крымской премьеры “Дяди Вани” от передозировки морфия, но что это такое на фоне современных проблем с химическими наркотиками? О таких “прелестях”, как токсикомания, наши предшественники еще даже не догадываются.
Но вот пьют они уже по-нашенски: вдохновенно, регулярно, много и, как положено, с теоретической подкладкой (вроде рассуждений Астрова, что, напившись, он прекрасно делает “самые трудные операции”, “рисует самые широкие планы будущего” и даже обладает “своей собственной философской системой” (с. 81—82).
Несомненные родственники мы с ними и в хищническом, непростительном и преступном отношении к земле, к природе, которую мы одинаково воспринимаем не как родной дом или хотя бы среду обитания, но как чужой склад чужих вещей, которых не жалко. Слова Астрова по этому поводу нами, сегодняшними, вполне могут быть прочитаны как цитата из какого-нибудь современного экологического издания: “Тут мы имеем дело с вырождением вследствие непосильной борьбы за существование; это вырождение от косности, от невежества, от полнейшего отсутствия самосознания, когда озябший, голодный, больной человек, чтобы спасти остатки жизни, чтобы сберечь своих детей, инстинктивно, бессознательно хватается за все, чем только можно утолить голод, согреться, разрушает все, не думая о завтрашнем дне ” (с. 95).