Страница 24 из 58
Господи, спаси и помилуй нас.
* * *
Мне казалось, что следствие надо мной закончилось, дело официально закрыто, не доведено до суда. А, оказывается, оно до сих пор продолжается, даже когда мой следователь умер.
Помню, как на меня закричал он, что я опустился до клеветы на народ, на Советское государство, злобно настроен, и чтобы ко мне были снисходительны, я должен раскаяться в своем преступлении.
Я слушал его, опустив голову.
Я понимал, что его угроза наигранная, так обычно начинали следствие — с угрозы. Меня не раз уже допрашивали, и я не верил никаким угрозам. Следователь, видя, что я молчу, спокойным голосом сказал:
— Дмитрий Сергеевич, признавайтесь, это же в вашу пользу.
Я поднял глаза и улыбнулся:
— Владимир Сергеевич, а не хотите анекдот?
— Анекдот? — переспросил он, махнув рукой: — Некогда...… Ну ладно, давай.
— Звонит учительница следователю: “Ваш сын не знает, кто написал “Евгения Онегина”. “Хорошо”, — говорит следователь, вешает трубку. В тот день или на другой звонит учительнице: “Сознался. Он написал “Евгения Онегина”. — Владимир Сергеевич, не хотите ли вы, чтоб я сознался в том, в чем не виноват?
— У нас ошибок не бывает — раз арестовали, значит, знаем, за что арестовали.
* * *
До сих пор мне не ясно: виновны ли мы были перед советской властью? Я ведь говорил, что против власти не выступаю, борюсь с безбожием. Советская власть — была русская или не русская?
Мой следователь говорил:
— Ты борешься с безбожием, а ведь идеология советской власти — атеизм, значит, ты, борясь с безбожием, борешься и с советской властью?
— Тогда почему вы не всех верующих арестовываете?
— Мы знаем, кого арестовывать. Вот вас арестовали, значит, не случайно.
— А почему же, когда Запад обвиняет нас в государственном атеизме, мы говорим, что атеизм — частное дело, а граждане имеют право веровать или не веровать?
Владимир Сергеевич не стал больше пререкаться.
В следующие разы он мне больше об этом не напоминал.
Я сказал:
— Считаю, что вы арестовали меня незаконно, и поэтому не буду с вами разговаривать.
И месяца полтора не разговаривал.
Приходил на следствие, следователь фиксировал, что поставлены такие-то вопросы, а ответа никакого. Давал мне расписываться, и с этим мы расставались.
Иногда беседовали на отвлеченные темы. Я говорил:
— Владимир Сергеевич, можно вам вопрос? Вот я священник, это у меня призвание, вы — чекист, призвание ли это ваше?
Он не сразу ответил, через какое-то время я снова поставил этот вопрос, он от него уклонился. Ну, думаю, не буду копаться в его совести, усложнять наши отношения. В третий раз я не ставил вопроса, он заговорил сам.
— А вот как это произошло. Позвала партия и сказала: вы будете чекистом.
— А что такое чекист, вы можете мне сказать?
Он мне не стал говорить, что это блюститель порядка или борец с врагами советской власти, а просто сказал:
— Чекист — это тот человек, у которого руки должны быть чистые, ум холодный, сердце горячее.
Я не помню, как мы от этого разговора перешли к другому. Он продолжал меня вызывать.
* * *
Разрядка в следствии произошла неожиданно. Следователь сказал, что со мной хочет встретиться начальник ГБ по Москве. “Так что готовься”.
Ну что ж, подумал я, послушаю, что мне скажут.
Внешне мы с Владимиром Сергеевичем становились все более и более врагами: он обвинял меня в преступлении, я говорил, что он не имеет на это права. Потом я написал “покаянное письмо”. Случилось это так.
Вызвали моего сокамерника, который сидел за валюту, и сказали, что его могут расстрелять, если он не раскается и не выдаст то, что уворовал у народа.
А вот теперь Березовский и Гусинский открыто имеют в своих руках то, что наворовали у народа, а им дают спокойно скрыться за границу.
Сокамерник был очень взволнован и в тот же день стал писать покаянное письмо. Его вскоре вызвали, приняли письмо и сказали: хорошо, что написал.
— Вам тоже советую последовать моему примеру, — сказал он мне.
Я сначала не согласился, а потом, как завороженный, сел писать покаянное письмо.
Вот по поводу этого и хотел со мной встретиться начальник моего следователя.
Меня ввели, я робко прохожу,… и вдруг встает человек средних лет, худенький, приветливо улыбается, протягивает мне руку. Здоровается, поздравляет меня с праздником. Что это такое, думаю, неужели и в тюрьме бывает просвет?
Начальник, назовем его Т., говорит:
— Вы стали на верный пусть, с него вам сходить нельзя, зачем вам томиться в этих тесных стенах?
За ним поздоровался со мной за руку и мой следоаатель, а до этого у нас было что-то непонятное и тяжелое. Я думал, чем все это может кончиться?
Камень спадает с груди, становится легче дышать.
— Вы должны написать, что становитесь на путь исправления.
Диктуют мне, и я пишу.
— Долго мы вас держать не будем, идите, отдыхайте.
— А с каким праздником вы меня поздравляли? — спрашиваю я, осмелев, думая, что с днем моего Ангела.
— Ну, и с днем Ангела, и с Днем Советской Армии, вы теперь советский человек, зачем вам бороться со своим правительством? Служите в Церкви — это ваша обязанность.
В камеру пришел я окрыленный.
— Ну как? — спрашивает сокамерник.
Рассказываю.
— Поздравили? Ну, значит, жди освобождения.
Несколько дней на следствие не вызывают, отдыхаю. Сокамерника вызывают каждый день. Требуют возврата денег.
* * *
Потом снова вызывают и меня. Обычный ход следствия продолжается. Так, чтобы просто освободили, вероятно, и думать не следует. Приносят материал из экспертизы, записывают на магнитофон мою речь, обстановка нагнетается, я в недоумении.
Следователь утешает:
— Ну что вы, Дмитрий Сергеевич, все в жизни может быть, не надо только унывать. А освобождаться не так просто. Освободитесь...… Это я вам говорю как ваш друг.
Я этому не верил, думал — обманывают. Даже пошли мысли: а могут и расстрелять. Но расстрел, когда я стоял на своем — одно, а расстрел, когда я сломался, раскаялся — это другое.
За окном шумел нудный и назойливый дождик, следователь сострадательно, как я сейчас вижу, смотрел на меня, а я на него не смотрел. Не хотел отвечать на вопросы.
— Ну что вы, Дмитрий Сергеевич, разве так можно? Ну ладно, на этом закончим, идите отдохните.
— Ну как? — встречает меня сокамерник.
— Как? Обманывают…...
— Не может быть, это вы судите по прошлому. Теперь они не такие.
Несколько дней снова не вызывают на следствие, и вдруг приходят в камеру (не следователи) и спрашивают:
— Какой размер вашего костюма?
Я пожал плечами.
— Не знаю, — в самом деле не знал, так как мне всегда костюм покупала моя жена. Правда, как-то покупали с ней вместе, я ходил на примерку, но этот костюм я ни разу не надевал, что-то около тридцати лет прошло. Предлагал своему сыну, но он большего роста, чем я.
— Ну, что? — каким-то укоряющим голосом говорил сокамерник: — Чья правда?
Я качал головой:
— Когда выйду отсюда, тогда скажу, что освободили, а сейчас не могу.
* * *
В то утро заиграло радио, чего никогда не бывало, запели Гимн Советского Союза.
Сразу после подъема пришли за мной, я думал, просто для какого-то разговора, и не простился с сокамерником, он как-то непонятно смотрел на меня: завидовал моему освобождению или просто изучал психологически. Как впоследствии мне объяснили знающие — он был подсажен ко мне.
Собралось все начальство, следователь, и начальник следователя, и начальник начальника.
Я как-то не то от радости, не то от волнения сказал, что я написал басню. Одну я уже им читал, посвященную моему следователю.