Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 24 из 46

Некоторое время два великана кружили на дороге, обмениваясь ударами. Конан целил по клинку, рассчитывая перерубить его одним махом: быть может, мунган одумается, оставшись безоружным. Но Салед Алиам оказался не так прост! Он был отличным фехтовальщиком и, вероятно, опасался подвоха: сабля его ни разу не встретилась с режущей кромкой огромного топора, а лишь отклоняла его в сторону быстрыми ловкими выпадами. И пока что мунган не желал переходить в ближний бой, держась на расстоянии пяти шагов от противника. Как бы ни был он зол на киммерийца, ярость не лишила его осторожности.

Вдруг Конан, отступив к обочине дороги, поднял секиру и сказал:

– Эй, отродье Нергала, взгляни на свой ятаган! Клянусь, на нем места целого нет!

Салед, вероятно, заподозрил ловушку. Не опуская клинка, он ухмыльнулся и прыгнул вперед, словно бы решившись нанести удар в голову; но сабля его, описав стремительный полукруг, нырнула Конану под локоть, пробила кольчугу и царапнула под левым соском.

Однако вместе с саблей опустилась и секира. Ее лезвие ударило по клинку почти у самой рукояти, рассекло сталь и, завершая свое неотвратимое движение, оставило кровавый след на бедре мунгана. Он тут же отскочил назад, с изумлением разглядывая зажатый в руке обломок, потом перевел глаза на правую штанину, перепачканную кровью. Впрочем, несмотря на рану, на ногах он держался вполне уверенно.

– Пропали штаны, - заметил Конан, не потерявший еще надежды кончить дело миром. - А скоро пропадет и глупая башка.

– Только не моя!

Взревев, мунган отшвырнул саблю и вырвал из-за пояса метательный нож. То был широкий клинок длиной в две ладони, изогнутый на конце, с костяной рукоятью - привычное для степняков оружие. И Салед Алиам владел им великолепно! Нож, пущенный рукой мунгана, свистнул в воздухе; Конану уже чудилось, что в животе его, пробив кольчугу, сидит холодная гирканская сталь. Но топор внезапно сам собой дернулся вниз, раздался звон, и кривой кинжал Саледа упал на землю.

Однако мунган уже раскачивал в ладони второй клинок, собираясь поразить противника в горло; левая рука его шарила у пояса, где, вероятно, был запрятан еще один метательный нож.

– Руби! - яростно проклекотал голос призрака. - Руби его, киммериец!

Но Конан и сам не мешкал. Он рванулся к врагу, и длинное топорище секиры змеей скользнуло в его руке; острый наконечник пронзил плечо мунгана, и тот с хриплым стоном выронил нож. Затем Рана Риорда взлетела вверх, опустилась, со свистом всасывая кровь; на лезвии ее полыхнули багровые сполохи, тутже сменившиеся чистым серебряным цветом. Тело мунгана лежало в дорожной пыли, голова, отброшенная страшным ударом, откатилась к обочине; узкие глазки совсем закрылись, кожа пожелтела, словно старый пергаментный свиток.

– Кровь! Крр-ровь! - прохрипел дух. - Кровь мунгана ничем не хуже крови стигийца!

– Тебе видней, ублюдок, - рыкнул Конан. Хоть он и не питал большой любви к степняку, эта победа совсем не радовала его.

Подобрав метательные ножи, киммериец сунул их за пазуху и направился к лошади, на которой, скорчившись от страха, сидела его невольница. Он перебросил перевязь секиры через высокую луку седла, затем сел сам, легонько тронул каблуками сапог бока вороного. Жеребец послушно затрусил по дороге, фыркая и кося темным глазом на валявшийся в пыли труп. Когда мертвое тело скрылось за поворотом, Конан обернулся к Ние и сказал:

– Муторно у меня на душе, малышка. Так муторно, будто опился я дрянным стигийским вином… Спой мне что-нибудь… спой, если можешь.

Помолчав, Ния спросила:

– Чего желает мой господин? Веселое или грустное?

– Спой о бренности жизни, - ответил Конан. - Спой такую песню, чтоб достойно проводить душу этого глупого мунгана на Серые Равнины.

Снова молчание. Потом за спиной киммерийца зазвенел тонкий голосок:

Я - пепел, я - пыль, я дым на ветру,

Мой факел уже погас.

Там, где я не был, там, где я был,

Забвенье царит сейчас.

Я в сумраке

Серых Равнин бреду

Тенью в мире теней,

Как птица, смерть взвилась надо мной,

И жизнь улетела с ней.

– Хорошая песня, - сказал Конан, кивая головой. - Но я надеюсь, что над моим трупом такое споют нескоро.

Вороного жеребца пришлось бросить - там, где дорога окончательно превратилась в звериную тропу. Ни в одном из бедных вендийских селений, что изредка попадались по пути, крестьяне не могли разориться на такую покупку. Да и к чему им был этот конь? Они пахали землю на быках, а боевого скакуна не запряжешь в плуг.

Зато кольчугу, шлем и щит Конан сменял в придорожной кузнице, получив целый мешок лепешек из просяной муки, сушеные фрукты, бурдюк с кислым вином и горсточку серебряных монет. Жалкая цена за воинское снаряжение, но большего кузнец предложить не мог. Пока мастер с женой хлопотали, собирая продовольствие, Конан, презрительно морщась, разглядывал кузницу. Быть может, здесь ее хозяин и считался крепышом, но в Киммерии этого коренастого темнокожего вендийца не взяли бы даже раздувать меха. Его молот был вдвое меньше и вчетверо легче чем тот, которым некогда орудовал отец Конана.

В джунглях кольчуга, шлем и щит были ни к чему; лишняя обуза, и только. Копье, после некоторых раздумий, Конан решил оставить. Меч и топор хороши против человека, но зверя - особенно опасного - берут копьем и стрелой. Только копье удержит дикого кабана или тигра на расстоянии шести локтей; только копье даст время, чтобы вытащить меч, выхватить секиру. Правда, размышлял Конан, взвешивая в руке ясеневое древко с острым жалом, его секира - не совсем обычное оружие. Пожалуй, она перерубит напополам и огромного зверя с рогом на морде и массивными копытами, о котором толковал ему кузнец. А может, и слона! Все-таки у магического топора свои преимущества, решил он, но копье однако оставил.

Вскоре путники уже шли по узенькой тропинке, над которой плотно смыкались древесные кроны. Кое-что в этом лесу было знакомо киммерийцу: самшит, магнолия, тиковое и красное деревья росли в Кешане и Пунте, а бамбук и пальмы попадались даже в Шеме, не говоря уже о Стигии. Он не глядел по сторонам, рассчитывая больше на обоняние и слух, чем на глаза, но Ния испуганно озиралась, высматривая ощеренную звериную пасть под каждым кустом. Конан прикрикнул на нее и велел шагать побыстрее. Он надеялся выбраться с закатом к заброшенному городу, о котором говорил кузнец; от руин этого древнего поселения до моря оставался день пути.

Солнце, светлое око Митры, еще не успело скрыться за стволами деревьев, когда тропа вновь превратилась в дорогу. Некогда она была вымощена камнем, но теперь базальтовые плиты растрескались, в щелях между ними зазеленели полоски мха, а кое-где древесные корни заставили вспучиться землю, выворотив целые каменные глыбы. Тем не менее, идти стало легче, и путники, миновав пару рухнувших башен, что некогда поддерживали истлевшие створки ворот, еще засветло очутились в городе.

Об его архитектуре и планировке Конан не мог составить никакого представления, ибо улицы загромождали разбитые блоки зеленого камня, похожего на нефрит, и ни одна сохранившаяся стена не достигала и восьми локтей в высоту. Возможно, тут были величественные дворцы, украшенные стройными колоннами, резные изящные арки и фонтаны, храмы с круглыми куполами или пронзающими небеса шпилями, лестницы, портики и парапеты, облицованные мрамором бассейны и каналы, пышные сады, окружавшие жилища знати, и цветники у домиков простолюдинов… Теперь все лежало в развалинах, в прахе и тлене, столь древнем, что становилось ясно: во времена расцвета этого города никто и слыхом не слыхивал о державе славного Ашакана, ни, скорее всего, о гордой Айодии.

Ния боязливо ежилась, поглядывая на мрачные руины, поросшие акацией, оплетенные лианами и вьюнком. Пожалуй, она предпочла бы провести ночь в джунглях, но Конан напомнил своей юной невольнице, что с наступлением темноты в лесу можно столкнуться с тигром или черной пантерой. Сюда же, в каменный лабиринт, они не полезут - хищники стараются держаться подальше от мест, где некогда обитали люди. Теперь развалины населяли лишь змеи да обезьяны, но от назойливости и тех, и других, мог охранить костер.