Страница 13 из 58
— Хотел я тебя поначалу нагайкой бить, да раздумал. Ты меня нагайкой бил, и выходит, тебе то не по чину будет! Решил розгами!
Василий вздрогнул.
— Не смеешь ты этого! — закричал он. — Я такой же дворянин, как и ты. Я к воеводе пойду!
— Иди, милостивец! А пока что: эй, Первунок, Кривой, Муха! Ну-ка его! — закричал Сергей.
В одно мгновение холопы набросились на Чуксанова, развязали его, сдернули кафтан, рубаху и штаны и положили на землю. Первунок сел ему на плечи, Муха на ноги.
— Розог! — приказал Сергей.
Длинные прутья свистнули в воздухе, и из спины Чуксанова брызнула кровь. Он закусил себе руку, чтобы не кричать от боли.
— Садчее! Садчее, так его! Будешь помнить, волчья, сыть, Лукоперова! Голь! Сермяжный дворянин! — ругался Сергей под свист розог.
Кривой устал махать рукою, его сменил Сова. Спина Чуксанова уже давно представляла собою кровавое месиво, и розги не били, а шлепали по ней, словно по луже.
— Бросьте его псам! — приказал наконец Сергей. Первун и Муха сошли с Василия, но он лежал неподвижно ничком, вонзив зубы в руку.
— Собаке собачья смерть! — злобно сказал Сергей. — Ну, домой!
Холопы потянулись, ведя за собою связанных Чуксановых людей. На дворе уже догорали последние головешки. Восток побелел и скоро озарился кровавым заревом. Кругом было безмолвно, тихо, только плескалась река да тихо шумел еще не проснувшийся лес.
Чуксанов лежал недвижным трупом.
Из-за сгоревшего сруба вылезла опаленная собака. Она подбежала к хозяину, обнюхала его и с жалостным визгом начала лизать его окровавленную спину. Чуксанов не шевелился…
V
Василий наконец очнулся и с изумлением огляделся вокруг себя. Лежал он словно бы на полке. На стенах, на потолочных балках, везде, куда ни глянь, висели пучки трав и кореньев. Слабый свет пробивался через два тусклых оконца, затянутых пузырем, и Чуксанов не мог понять, где он находится. Только не у себя. У него висели в углу образа и теплилась лампада, стоял стол и дубовые скамьи, на стене висел ковер персидский и на нем славное оружие. Он хотел сойти, но страшная боль в голове и спине заставила его застонать и бросить попытку шевельнуться хоть членом. В то же время он вспомнил все происшедшее: пожар, битву и страшное, позорное наказание. При этом воспоминании он застонал еще сильнее.
— Очнулся! — раздался подле него голос.
Он повернул голову и увидел тощего старика, в котором сразу признал Еремейку, лукоперовского знахаря. Кровь застыла в его жилах, волосы зашевелились на голове. Какую муку и позор ему еще придумали?..
— Разве мало им мести? — глухо спросил он. — Чего они еще захотели от меня?
Старик понял его мысли и покачал головою.
— Не бойсь, не бойсь, ты не у ворога! Еремейка не выдаст, кого хоронит.
— Так ты… — с надеждою в голосе начал Василий.
— Да, кабы не я, псы бы тебя съели, — перебил его старик. — Иду это я из лесу, что дымом тянет? Подхожу, а на месте твоей усадьбы-то пеньки горелые. Вижу там, подале, собаки что-то словно грызутся. Подошел ближе: лежишь ты ровно туша свежеванная, а вкруг псы, и один-то пес тебя защищает, а его грызут. Тут я разогнал их, тебя-то, молодец, до ночи стерег, а ночью сюда приволок, благо, у меня тут лазейка есть!.. Ты здеся пластом три дня лежал. Все без памяти.
— Спасибо, дедушка, — со слезами на глазах проговорил Василий, — Бог тебя… — Он не кончил и протяжно застонал.
— Больно? — участливо спросил Еремейка.
— Саднит, жжет… испить бы!
— Это можно! Я тебе кваску, кисленького! — старик ушел и через минуту вернулся с деревянным ковшом холодного квасу. Василий жадно осушил ковш.
— Теперь полежи малость, — сказал ему Еремейка, — а опосля я приду; опять тебя мазью натру. Спина-то уж заживать стала. Скоро совсем молодцом встанешь!
— Скорей бы! — проговорил Василий, и измученное лицо его вспыхнуло. Старик понял его и усмехнулся:
— Успеешь еще!..
В тишине и покое, при заботливом уходе Еремейки, Василий слез с полка уже на третий день после того, как очнулся. Старик поместил его в своей кладовой, и Чуксанов, несмотря на то что жил в усадьбе своего ворога, был безопаснее, чем в каком ином месте.
Старик смеялся тихим, беззвучным смехом.
— Меня они все чураются, — говорил он, — днем-то еще туда-сюда, а к вечеру и — ни Боже мой! За колдуна почитают, а мне то и на руку. Не бойсь, сюда не заглянут.
По вечерам он звал Василия в свою горницу и они вместе ужинали, а там говорили, иную пору до первых петухов. Ряд бесед на одну и ту же тему открыл сам Еремейка.
— Как это увидел я тебя, — сказал он, — сейчас смекнул, что это его рук дело, — он показал на стену, за которой находилась усадьба, — а днем-то накануне я его лечил. Тоже избили его. Это, выходит, ты его, а он тебя. За что ж подрались-то?
— Горе тут мое, дедушка, сворожено! — с горечью сказал Василий. — Поначалу я им ничего не сделал, а теперь им смертельный враг. Полюбил я — от тебя не буду таиться — Наталью ихнюю, и она меня…
И Василий день за днем рассказал Еремейке и про любовь свою, и про тяжкие невзгоды своей жизни, и про странную ненависть к нему Лукоперовых, и, наконец, про последнюю встречу.
— Ох ты, горький! — вздохнул старик. — Истинно сказано: с сильным не борись! Где тебе, сиротинке, одолеть их?
Василий сверкнул глазами и гневно сжал кулаки:
— К воеводе пойду, суда потребую. Пусть головой их мне выдадут!
— Глупый ты, глупый, — закачал головою старик, — да с чего ты взял это, что воевода за тебя вступится. Воевода за того станет, у кого мошна толще. Али и этого не знаешь?
— На Москву пойду, к самому царю!
— Ну, до царя-то тоже через восход добираться надо!
— Тогда все их гнездо выжгу поганое!
— А Наталью как?..
— Ее возьму! Одну ее, голубку белую! Попала она в воронье гнездо проклятое! Дедушка, а ты не видал ее?
— Не! Ее отец-то, слышь, на замок запер. Я на дворню ходил, слушал. Бил ее! Бают, князь за нее сватается.
— Не бывать этому! Убью ее лучше! — с дикой страстью вскричал Василий.
— Не бывать! Все, друже, на свете бывает. Знаешь ты мою историю?..
— Нет, дедушка!
— Ну, так послушай!
Старик налил браги, отпил несколько больших глотков и начал рассказывать:
— Давно то было, еще при царе Михаиле Феодоровиче, в те поры, когда он только на Москву приехал. Вот когда! Кругом разорение. Людишки-то только-только строиться зачали. И был под Коломною боярин, Иван Игнатьевич Шерстобой по имени. Такой ли выжига, такой ли зацепа, при царе Шуйском раньше дьяком был, а потом Тушинскому прямил. Вот! А мой-то батюшка, Степан Кузьмичев, разорен был. Думал, дай выстроюсь, сынку что оставлю — я-то у него один был. Пошел он к этому Шерстобоеву да в кабалу к нему запишись. До самой, мол, смерти! Тот ему пятьсот рублев обещал. Мне-то о ту пору всего десять годочков было. Расту это я, расту, в стрелки он меня забрал, и сустреться мне его дочка. Анной звали!
Старик тяжело перевел дух. Черные брови его зашевелились словно тараканы. Он опять отпил и продолжал:
— Увидела она меня и зарделась, а я ровно пень стою и не дыхну. С той поры и пошло. Поначалу только так встретимся — и в стороны, потом она мне плат бросила, а там раз в ночи пришла это сенная девушка и зазвала в вишенья…
— Как со мною! — тихо сказал Василий.
Старик кивнул:
— Как минутки мелькали ноченьки! Эх, время… Только вдруг это батька мой помер. Поначалу я за любовью своей и горевал-то мало, а потом — на-с! Лукоперов, Федор Степанович, дед евойный, и посватайся за Анну. Господи, и завыл я тогда, а что сделаешь? Глядь, поженились, а там он и увез ее! Тоска меня забрала. Пошел я к боярину и говорю: "Отпусти меня и пятьсот рублей отдай, что батьке обещал". А он на меня: "Как ты смеешь, раб, мне такие речи говорить?" Я ему: "Батька мой точно в кабалу записался, а я вольный человек". — "Ты-то вольный? — закричал он. — В батоги его, вот твоя воля!" Ухватили меня холопы и избили, а он потом говорит: "Уставов, дурак, не знаешь, коли ты без кабальной записи полгода прожил, ты раб мой!" Тут я и света невзвидел. Погибай же душа моя, да его в ухо! Он вскрикнул и покатился, и дух вон, а я в беги!.. В Запорожье был — там-то всему и выучился, — а потом сюда пробрался да тут с Анной и свиделся. Крут был Федор Степанович, боем ее бил, а я как бы знахарем. Так и умерла, голубушка, на руках моих. С той поры я и тут…