Страница 10 из 47
— Понимаешь теперь, Стаций, почему я не скучаю по столице? Это все, что мне нужно, — жить здесь, в тишине и спокойствии, с женой и детьми, вдали от пыли, шума и суматохи столицы. Кстати, как дела с запретом движения в Риме? Мне говорили, что декрет Юлия Цезаря[26] больше не действует.
— Да, все жалуются на движение, но никто не хочет отказаться от удобной повозки… Так или иначе, запрету уже почти сто лет, и плохо ли, хорошо ли, но он действует. Подумать только, когда тот столь непопулярный закон вступил в силу, все ожидали, что его отменят через несколько дней! — заметил патриций, откидываясь на приятно подогретые подушки триклиния.[27]
На пороге появился мужчина с военной выправкой.
— Мой пасынок Луций Фабриций, командир рейнских легионов, — представил его хозяин дома.
Вот это действительно неожиданная встреча, удивился Аврелий, который и в самом деле никак не ожидал увидеть Луция в доме отчима. Ходили слухи, будто между отпрыском знатной семьи и семейством его матери сложились довольно напряженные отношения: знатный Луций Фабриций, выросший в тени отца, гордого патриция старого склада, недолюбливал деловых родственников, плебеев и провинциалов, не имевших за плечами никаких заслуг, кроме звонких монет.
Фабриций прошел вперед, сухо поздоровавшись, и на губах его появилась горькая, почти злая усмешка. Лицо его отличалось редкой для мужчины красотой, которая, однако, никак не умаляла его мужественности.
«Придется уделить побольше внимания женщинам, не то затмит меня этот грубый военный», — решил Аврелий, внимательно оценивая соперника: женщины всегда были неравнодушны к звону доспехов.
Плавций, в свою очередь, не слишком старались изобразить расположение ко вновь прибывшему: аристократическая спесь Фабриция, похоже, вызывала у рыботорговцев плохо скрываемое раздражение.
— Все, что едят за этим столом, добывается на моих землях! — гордо заявил старый Плавций, пока слуги подавали закуску.
Сняли крышку с огромного блюда в середине стола, и устрицы, мидии и ракушки, которыми оно оказалось заполнено, привели Помпонию в такой восторг, что все даже приумолкли на минуту.
— Ах, если бы все это видел мой Сервилий! — воскликнула она в восхищении, вспомнив о своем любящем поесть муже, который остался в Байях лечить в термах суставы.
— Устрицы выловлены несколько минут назад, сбрызните их вином, — посоветовал радушный хозяин и после должных возлияний в честь богов и краткой поминальной речи об усопшем положил начало застолью. — Хочешь посмотреть, как мы разводим устриц? — спросил Плавций сенатора, наблюдавшего, как прекрасная Елена осторожно брала раковину кончиками пальцев, словно боялась допустить какой-то недостаточно изящный жест.
— Так ли уж необходимо говорить о дарах моря? — грубо прервал его Луций.
— А почему нет? Очень даже увлекательная тема, — не без лукавства возразил Аврелий, не терпевший подобной аристократической спеси.
«И моя семья древнее твоей, поэтому ты не смеешь смотреть на меня свысока», — подумал он про себя.
— Нам следовало бы обсудить юридические вопросы, — подсказала Плаутилла.
— Как же ты спешишь стать патрицианкой, моя дорогая! — поддел ее Фабриций.
— Тебе тоже следовало бы жениться на богатой плебейке, Луций, чтобы решить свои денежные проблемы! — не осталась в долгу женщина.
— Деньги мне не нужны, — с презрением заявил военачальник. — На войне не носят изысканных одежд, не теряют времени в пустых беседах, не предаются праздности. Воюют, и все! И хороший командир ест то же, что и легионеры, как делал божественный Юлий…
— Однако после военной кампании Цезарь становился совсем другим, — вмешалась всеведущая Помпония. — К двадцати пяти годам он уже набрал десять миллиардов долга, и ему пришлось завоевать Галлию, чтобы их вернуть. Вы же знаете, что он подарил Сервилий жемчужину, стоившую шесть миллионов сестерциев, а божественной Клеопатре…
— Солдату нет нужды швырять деньги на подарки женщинам! — прервал ее Фабриций.
— Кстати, о подарках. Аврелий, ткань, которую ты мне прислал, великолепна, — продолжала Плаутилла с невольным коварством. — Она кажется разрисованной, только рисунок уж очень правильный.
— Такую технику придумали в Индии. Эта ткань с острова Тапробана,[28] там вырезают рисунок на дереве, пропитывают краской, а потом прессом прижимают к ткани.
— Надо же! — удивилась Плаутилла.
— Похоже, на Востоке этот способ применяют еще для того, чтобы печатать буквы и делать копии одного и того же списка.
— Вот глупость! Просто сказки для легковерных дураков. Никогда в жизни такого не увидишь, сенатор. Папирус раскрошился бы! И потом, как можно даже предположить, будто какому-то дикому, далекому народу известны приемы, неведомые римлянам! За пределами империи — одно только варварство! — заявил Фабриций в порыве патриотизма.
В это время двое слуг внесли огромную серебряную сковороду.
— Ну что ж, посмотрим, что нам предлагают! — воскликнул Гней, поднимая тяжелую расписную крышку.
Склонившись над сковородой, старик остолбенел. Рот у него открылся, а глаза остекленели от изумления.
— Кто посмел? — прохрипел он, задыхаясь от гнева.
В дымящейся сковороде лежала мурена, залитая красным соусом, походившим на кровь.
— Боги небесные… Аттик! — прошептала Плаутилла, смертельно побледнев и схватившись за живот.
— Выпороть немедленно кухонных рабов! — приказал Фабриций, поддерживая под руку перепуганного отчима. Тем временем подошел молодой слуга, крайне взволнованный.
— Хозяин, не смотри… — произнес он.
— Это ты виноват, бездельник! — прошипел Секунд, с ненавистью глядя на него. — Ты готовишь еду!
Старик остановил его жестом и поднялся из-за стола, отстраняя руку Фабриция.
— Кто посмеялся над отцом, переживающим траур? Отвечай, Сильвий, — еле слышно произнес он.
— Никто не смеялся над тобой, хозяин. Помнишь, ты сам приказал угостить гостей лучшей нашей продукцией? Мурену выловили вчера из маленького садка по твоему приказу, и всю ночь она лежала в рассоле из пряных трав и сливы. Рабы не получили никаких других указаний, потому и приготовили ее.
— Змея подколодная, ты нарочно сделал это… — процедил Фабриций сквозь зубы.
Но Гней уже несколько успокоился. Отерев пот со лба, он признал:
— Верно, я забыл предупредить…
— А почему же ты сам об этом не подумал, Сильвий? — ехидно поинтересовалась Плаутилла. — А еще говорят, ты очень умен…
— Слуга не думает, госпожа, он повинуется, — невозмутимо ответил юноша, глядя ей прямо в глаза.
Внимательному уху сенатора эти разговоры показались весьма и весьма многозначительными. Неужели Сильвий — любимчик хозяина, его молодой любовник? Гней Плавций славился в молодости как неисправимый женолюб… Но известное дело, вкусы могут меняться…
Юноша скромно удалился. Несмотря на произнесенные им слова, в его поведении не ощущалось и следа униженной услужливости. Публий Аврелий решил отправить секретаря на разведку. Уж очень необычные слуги в этом доме…
— Наконец-то ты удостоил меня чести, Кастор, все-таки пришел, — проворчал он спустя некоторое время, увидев своего неуловимого вольноотпущенника.
— Я подружился со слугами, — ответил грек, не вдаваясь в подробности.
— Узнал что-нибудь о хозяевах дома? — спросил сенатор, не сомневаясь, что александриец с пользой провел время.
— Старуху все боятся и уважают. Как ты знаешь, Плавций стал ее вторым мужем, после того как Тиберий заставил ее развестись с первым, полководцем Марком Фабрицием, отцом того прекрасного воина, с которым ты познакомился за ужином… Так вот Плавций оказал какую-то большую услугу императору, и брак с Паулиной помог ему подняться по социальной лестнице. Она волей-неволей повиновалась и, надо признать, вела себя как образцовая супруга.
26
Своим декретом (Lex Iulia Municipalis) Юлий Цезарь запретил движение гужевого транспорта по Риму в дневное время и превратил город в огромную пешеходную зону.
27
Триклиний — обеденное ложе для трех лиц. Триклинии размещались вокруг стола таким образом, чтобы с одной стороны оставался свободным подход к нему для подачи блюд. Столовая в римском доме также называлась триклинием. (Прим. пер.)
28
Сегодня это Шри-Ланка (остров Цейлон).