Страница 54 из 59
Но и дальше область предположений все больше расширялась. Тараканов умер после 1754 года — более точной даты в делах Военной коллегии найти не удалось. Сразу после его смерти богоданную питомицу следовало — и несомненно с немалыми осложнениями — путь не близкий! — доставить в Петербург. Дальше была Европа.
Приговор Екатерины не допускал разночтений: самозванка. Иначе — «всклепавшая на себя» чужое имя и «несбыточную породу». «Порода», положим, оставалась невыясненной. Тем более невыясненным оставался и вопрос имени: Августа Тимофеевна Тараканова и Елизавета. Просто Елизавета — без отчества и фамилии. Даже официальные историки удостоверяли, что никакой фамилией неизвестная никогда не пользовалась, в имени отца сомневалась, а к отчеству, живя в условиях западноевропейских стран, попросту не была приучена.
Только в таком случае относительно кого ее можно считать самозванкой? Готовясь к исполнению чужой роли, как могла она не предусмотреть столь существенной подробности, как имя, не поинтересоваться хотя бы возрастом той, которую собиралась изображать: Августа старше ее на добрых двадцать лет. Подобные сведения мог игнорировать беглый солдат, объявивший себя государем Петром Федоровичем, в какой-то мере Пугачев, но не человек ее уровня образованности, знаний, привычки общаться с придворными кругами. Промах неизвестной совершенно необъясним, если только она не пользовалась… собственным именем. Все может стать на свои места, если она утверждала самое себя и не сомневалась в своих правах.
Ход следствия — чего ждала от него и чего добивалась от Голицына Екатерина? Возможно, более подробных обстоятельств рождения, детства, слишком короткой жизни неизвестной, но разве имело значение ее подлинное происхождение? Другое дело — те, чьей подсказкой, помощью, поддержкой было вызвано ее выступление. Но, обещав Голицыну после разбора писем узницы выявить подлинный двигатель опасной интриги, Екатерина как будто забывает о своих словах, не добивается подобного выяснения и от следователя. Напротив — императрица откровенно заинтересована в прекращении разговора с неизвестной, каких бы то ни было допросов и встреч.
Голицын называет узнанные имена, обстоятельства, достаточно реальные, вполне доступные для проверки, и словно ждет соответствующего разрешения — на запросы, переписку, вызов свидетелей. Ждет и не получает ответа. Переезды по европейским городам, постоянная смена имен, и среди них не только рядовых, обыкновенных, способных не оставить по себе памяти, но и таких, как госпожа Тремуйль — фамилия слишком громкая, редкая, все члены которой известны наперечет. В конце концов, по тем же дипломатическим каналам не представляло особого труда узнать о пребывании в Лондоне представительницы семьи герцогов и предъявить неизвестной доказанное обвинение в использовании чужого имени.
Говоря о своем происхождении, неизвестная все месяцы следствия, во всех собственных письмах называет одни и те же имена лиц, знавших ее жизненную ситуацию. «Какой-то лорд Кейт», — сообщает Екатерине II Голицын и тут же вынужден будет поправиться: «Тот самый, лорд Марешаль». Попытка отмахнуться от Кейта была по меньшей мере смешной.
Лорд-маршал Джордж Кейт — у него бурная, полная приключений жизнь на виду у всей Европы и положение, позволяющее быть причастным ко многим государственным тайнам. Парламентская опала и заочный смертный приговор за то, что после английской королевы Анны высказался в пользу претендента Стюарта. Попытка вернуться в Шотландию в рядах испанской экспедиции. Всего лишь попытка — разгромленный на поле боя, Кейт будет вынужден искать убежища на материке. Испания, Венеция, с 1747 года Берлин — дорога скитаний Кейта.
Литературные увлечения сослужили лорду-маршалу лучшую службу, чем способности военачальника. В Берлине они объединяют его с Фридрихом II. В 1751 году прусский король назначает его послом в Париж, спустя три года невшательским губернатором и, применив все свое влияние, добивается у Англии восстановления Кейта в его владениях и правах. Сведения Кейта о неизвестной могли идти из самых разных источников, но почти наверняка они были достаточно достоверными. Назвать его имя — риск, но и свидетельство уверенности в себе неизвестной. Кстати, небольшая деталь: у лорд-маршала был банкир Шуман из тогдашнего Данцига — Гданьска.
Известная Джорджу Кейту «самозванка» должна была располагать в Англии кругом знавших ее людей. Ее дружба с Эдвардом Вортли Монтегю — едва ли не лучшее тому доказательство. У Монтегю не менее романтичная, чем у Кейта, биография. Он сын посланника в Константинополе и известной писательницы, входившей в кружок Адисона, Конгрива и Попа. Константинопольские письма леди Вортли не уступали письмам мадам де Севинье и принесли ей огромный успех. Сам Вортли Монтегю долгое время жил в Португалии и английских колониях, перепробовал множество занятий — от наездника в цирке, землепашца до почтальона и писателя. Избрание в палату общин не помешало ему расстаться с Англией и навсегда переселиться в Константинополь. Уважение, которое он неизменно проявляет к «самозванке», было связано с деятельным желанием ей помогать.
Монтегю трудно заподозрить в симпатиях к чистому авантюризму, подобно как и Филиппа Фердинанда князя Лимбургского, доверившего неизвестной хлопоты о своем наследстве, настаивавшего на женитьбе на ней, выступавшего в защиту ее интересов, в легкомыслии или недостаточном знакомстве с политической ситуацией в Европе. Голицын расспрашивает «самозванку» о ее браке с князем Лим-бургским, интересуется актом на правление Оберштайном, хотя и в том и в другом случае простой официальный запрос дал бы быстрейший и более достоверный, с точки зрения правительства Екатерины, результат. Тем не менее ни в одном случае Голицын не нарушает принципа молчания: все, что говорится, говорится только в крепостных стенах и не должно за них выйти.
В датах передвижения по Европе «самозванки», которые предлагала официальная версия, особенно сомневаться не приходилось: какая разница для русских обвинителей — та или не та эта дата?
Но неизвестная упорно предлагала иной план, существенно разнящийся от предложенного обвинением, и настаивала на нем. Ею вполне могли руководить в данном случае соображения самообороны: какие-то обстоятельства следовало скрыть или, во всяком случае, оставить невыясненными. Вот только, согласно показаниям «самозванки», получалось, что осенью 1770 года она должна была (могла!) проезжать Петербург. Голицын запишет, что она провела в столице на Неве всего одну ночь, да и то в неизвестном доме («может быть, и трактире»). В частных разговорах, которые вела Елизавета до ареста в Европе, речь шла о встречах с друзьями отца и более продолжительном промежутке времени. Так не мог ли именно тогда для каких-то далеко идущих целей и быть написан ее портрет в персидском костюме? Прославленный или известный портретист для этой цели безусловно не годился. Зато подходил скромный живописный подмастерье Григорий Сердюков, не выясненным до настоящего времени образом связанный с П. И. Паниным и вполне определенным кругом высоких должностных лиц. Не был ли предназначен этот портрет служить в конечном счете вещественным доказательством существования дочери Елизаветы Петровны, что дополнительно подтверждалось и тщательно зафиксированной датой его написания?
И, кстати, о России и русских свидетелях. Если проверка, связанная с западноевропейскими странами, во всех случаях была связана с определенными трудностями, то никаких осложнений не представляло установление всего, что «самозванка» связывала с Россией. Все подорожные фиксировались, все имена легко поддавались установлению. Тем не менее в ходе следствия не используется даже такой совершенно обязательный для тайного сыска прием, как допрос названных обвиняемым лиц. Ни Екатерина, ни соответственно Голицын не пожелали задать вопросов Никите Панину, которому «самозванка» неоднократно писала письма. А ведь письма эти удивительны той интонацией давнего знакомства, которую использует их автор. Обычный прием неизвестной? Но тогда как объяснить их разительный контраст с письмами, обращенными к Алексею Орлову, человеку, по официальным данным, ей наиболее близкому? Достаточно простого сравнения стилей письма-обращения к Алексею Орлову и письма к Н. И. Панину.